Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом

В предисловии к последнему из этих трудов автор заявлял, что предметы его исследования, «по ближайшему отношению к мифам и поверьям, к внутренней Истории и Древностям народа, составляют часть Археологии»[789]. Что не мешало ему обосновывать свой интерес к этой теме ссылками на авторитет Шлёцера, Карамзина и митрополита Евгения (Болховитинова), которые, по словам Снегирева, говорили «о важности и необходимости исследования сего предмета». Но здесь же, хоть и не в явном виде, он отступал от историографической традиции, освященной перечисленными именами. Буквально в двух словах сообщив об использованных и неиспользованных письменных источниках, он замечает: «Как старинные обычаи живут более в народе, чем в книгах, то я сбирал местные об этом сведения и живые предания посредством переписки или путешествия по России»[790]

. М.Я. Диев и стал для Снегирёва едва ли не основным корреспондентом – поставщиком местных сведений о пословицах, загадках, праздниках и обрядах. Его имя с благодарностью упоминалось автором в предисловиях к названным трудам. Кроме того, благодаря содействию этого любителя древностей Снегирёв получал интересующие его материалы от знакомых, разделявших увлечение нерехотского священника, – например, В.А. Борисова из Шуи и С.В. Кострова из Галича[791].

М.Я. Диев, с энтузиазмом осваивая новую в деле изучения русской старины область, как и Снегирёв, не был склонен противопоставлять свои занятия интересам, господствовавшим в отечественной историографии в прежние времена. В письме своему московскому покровителю от 12 марта 1832 года по поводу полученного второго выпуска сборника пословиц он так определял преемственность замыслов Снегирёва по отношению к прошлому:

Россияне Карамзину одолжены верным описанием деяний наших предков, но мысли и чувствования наших предков, которые более и лучше всего убереглись в пословицах и поговорках, едва ли где так живо изображены, как в сочинении Русские в пословицах, и тем оно ближе для всякого Русского, что в сей картине каждый видит портрет собственный или дедов[792]

.

Попутно Диев трудился над собственными сочинениями, многие из которых были посвящены костромской истории. Его письма к Снегирёву изобилуют подробными описаниями как самих этих работ, так и попыток добиться их публикации, в большинстве своем безуспешных. А те немногие сочинения, которые все же доходили до читателя, ценились, главным образом, благодаря все тем же местным сведениям и наблюдениям, привлекшим в свое время внимание Снегирёва. Его оригинальная интерпретация же этих материалов уже в середине XIX века казалась современникам безнадежно устаревшей.

Последняя прижизненная статья М.Я. Диева «Какой народ в древние времена населял Костромскую сторону, и что известно об этом народе?», появившаяся на страницах «Чтений в Императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете» в 1865 году[793]

, вполне обнаружила изъяны исследовательских методов ее автора. Известный петербургский нумизмат-ориенталист В.Г. Тизенгаузен, поместивший в «Известиях Императорского археологического общества» рецензию на издание московского общества, не оставил камня на камне от построений нерехотского любителя древностей, тщившегося на основании поверхностных историко-филологических и археологических наблюдений доказать тождество летописной мери и упоминавшегося у Геродота племени невров. Среди незатейливых аргументов Диева особенное внимание критика привлекла забавная, на его взгляд, интерпретация случайно обнаруженного в земле, «под горою села Туровского», медного идола, представлявшего собой мужскую, как можно было догадаться по отчетливо обозначенным половым признакам, фигурку. Опираясь на местный топонимический материал и аналогии из языка офеней, священник-археолог пришел к заключению о распространенности среди обитавших здесь некогда племен мери почитания Тура, бога сладострастия. Над этими и подобными им выводами Тизенгаузен и не упустил возможности поиронизировать[794].

Секретарь Общества истории и древностей О.М. Бодянский ввязался было в полемику с не в меру ироничным, как ему показалось, рецензентом. Проявленный Тизенгаузеном интерес к пикантным подробностям он трактовал в «Объяснении» как бестактность и свидетельство дурного, «бурбонского» вкуса[795]. Однако на последовавшую затем от оппонента оценку статьи Диева как попросту плохой Бодянский так и не смог возразить по существу[796].