Истории мертвой земли

Как мог я про них забыть? Ведь эмоций с ними невероятно много. И всему виной сила любви и жажда насилия. Смесь воистину уникальная, так как буквально делит мир пополам. Результатом этого дуализма явился тот факт, что люди начали трактовать все события в рамках двух разных сущностей. Амбивалентность, присущая их природе, породила понятия добра и зла. При этом люди, несмотря на все их притязания на некую великую истину, так и не сумели заглянуть дальше, увидеть целостность, выстроенную в ясной для них гармонии систему. Быть может, дело еще и в людской смертности, в боязни человечества бесследно исчезнуть, сгинуть? Или же в том, что я во многом ограничил их разум, заставив его развиваться с самых основ? Поэтому-то люди и не видят, что их излюбленные добро и зло суть лишь надуманные интерпретации (этакая плодородная почва для формирования схожих типов человеческих личностей), либо же никчемные философские понятия, позволяющие алчной человеческой мысли обрести хоть какое-то утешение, а то и вовсе объект для манипуляций, с целью получения той или иной выгоды.

И это прекрасно.

А порой люди даже пытаются разговаривать со мной. Их сознания примитивны, и потому ограничены в представлениях об Абсолюте. Как и у всякого думающего существа, у людей существуют пределы их понимания и их разыгравшейся фантазии. Глубже они проникнуть не в силах. Именно поэтому они зачастую впадают в грех антропоморфизма, уверенные, будто я есть лучшая и более могущественная форма их самих. В крайнем случае я – тот Абсолют, что они себе представляют. Наивные, они не догадываются, насколько это глупо – сравнивать вещи несоизмеримые: как засохший плевок на асфальте и бушующий океан.

И это тоже прекрасно.

Так в дни юности своей они приносили мне жертвы и радовались, видя, как я вкушаю. Они назвали это союзом, отождествлением, полагая, что раз божество ест одну с ним пищу, то оно такое же, как они – со всеми присущими им радостями и печалями, с мыслями, что идут по тому же течению, что у них. В результате они привыкли персонифицировать меня как нечто им подобное, и даже начали выдумывать мне различные имена, сочиняли истории моих странствий. Они именовали меня Матерью, именовали Отцом, поклонялись мне и истребляли друг друга, оспаривая, чья версия меня более верная. Они даже создали для меня символы – от простейших геометрических фигур, будь то треугольник или крест (мне же больше понравился круг с равнозначными, проникающими друг в друга плоскостями, – хорошее олицетворение меня и изначальной пустоты), до объемных форм, в основе которых внешний вид зверя или птицы, а то и гениталий.

Несмотря на то, что подобное случалось и раньше – когда твари догадывались о наличии творца, – лишь теперь я обратил на этот феномен более пристальное внимание. И какое-то время я откровенно забавлялся с этой их особенностью. Потехи ради я извергал гром с молниями и устраивал солнечные затмения, кружился в разрушительном танце и воскрешал мертвых, заставлял морские воды расступиться, дабы отчаявшиеся рабы могли бежать себе дальше, и даровал пророку возможность лицезреть будущее. Я являлся к безумцам и диктовал им дикие правила, по которым они обязаны были жить. Я даже обернулся гигантским волком, готовым пожрать солнце, и однажды я обязательно его сожру. Много чего еще вытворял…

Нынче все это меня откровенно смешит.

Люди же по-прежнему взывают ко мне, и, порой, нехотя я им отвечаю. Но они больше не слышат. Они ждут, что я заговорю с ними на понятном для них языке звуков (собственно, на чем и выстроена вся их культура). Мой же ответ – это ветер в степи, падающая звезда в ночном небе либо предзнаменование; мой ответ – это импульсы у них в головах, побуждающие их к действию, как и их сны.

А еще я скучаю. Опять. Потому что, как ни крути, а развитие всякого мира движется неизменно по одной и той же спирали, за малым лишь с незначительными отклонениями. Даже любовь уже не способна противодействовать этому. И здесь я обнаруживаю определенное свое несовершенство, возможно даже – ограниченность. Я читаю свое незавершенное откровение, вписываю в него все, что только может произойти (люди именуют это судьбой), воплощаю вероятности в сонме зеркальных альтернатив, но не вижу спасения.

И от досады вновь кусаю себя за хвост.

Как бы там ни было, такое просто не может не надоесть!

Отчасти я осознаю причину своих неудач: каждое мое творение всенепременно желает обитать – даже застыть! – в стабильном и заранее предугаданном состоянии; эти бедолаги совершенно не любят сюрпризы. Но ведь именно стабильность и предугаданность приводят к обыденности.

Эх, наивные простаки…

***

– Люций, милый, что-то не так?