Истории просвещения в России (Бурсак в общественной жизни России середины XIX века)

Духовная школа сороковых годов представляла «иде­ал» учебного заведения николаевских времен. Вдохнови­телем и идеологом ее явился Филарет, человек одаренный ^и

эрудированный, мастерски владевший языком, автор многих сочинений, которые публиковались не только в ведомственной печати, но и на страницах «Москвитянина». Деспотичный и ожесточенный, он подавлял всякую свободную мысль. «Талант находил в нем постоянного го­нителя»[41]

, если «появляется живая мысль у профессора в преподавании, в сочинении, Филарет вырывает ее и, что­бы отнять у преподавателя охоту к дальнейшему выраже­нию таких мыслей, публично позорит его на экзамене: «Это что за нелепость! Дурак!» - кричит он ему. Несчастный кланяется»[42]

. Кажется, трудно представить себе фигуру архипастыря, наиболее соответствующую николаевскому времени. Духовная школа сороковых годов, по меткому выражению Писарева, рисуется «мертвым домом», воспи­тательной тюрьмой, куда не проникает ни одна свежая мысль, - так все сдавлено, забито, задушено. Здесь сами знания обратились в средство подавления мысли.

Просыпались лучшие силы русского общества от му­чительной летаргии мысли, а вместе с ними просыпалась и бурса. Юных отщепенцев не волновали, как волновали их отцов и старших братьев, имена и судьбы предтечей по сословию: Симеона Полоцкого, Сильвестра Медведева, Иннокентия Гизеля, Стефана Яворского, митрополита Платона. Иными идеалами была окрылена их молодость, другой путь избрали они себе, мечтая стать проповедни­ками света, апостолами новых идей, страстотерпцами гря­дущих событий. «Ничего в мире не может быть ограни­ченнее и бесчеловечнее, как оптовые суждения целых сословий по надписи, по нравственному каталогу, по глав­ному характеру цеха»[43]

. Именно из этого сословия вышли Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов, Н. Г. Помялов­ский, А. И. Левитов, Ф. М. Решетников, Ф. Д. Нефедов, Г. З. Елисеев, М. А. Антонович и многие другие - поисти­не, имя им легион. Они-то и придали русской литературе совершенно новый и особенный характер. Все они прошли через жестокую школу бурсы, осваивая ее темную мудрость, но учились вне ее стен. Бурса давала им формаль­ные знания, учила писать, говорить, щедро набивала их головы самыми разнообразными сведениями. Всем этим знаниям бурсак должен был придать иной смысл, понять их истинное значение или же выбросить, как ненужный хлам. Многие из бурсаков сумели переосмыслить накоп­ленные сведения и сделать новые выводы, выходя на ши­рокую дорогу свободной мысли. Их тянуло к настоящим знаниям, освобожденным от схоластики, от казенно-религиозного истолкования. Выдрессированные на силло­гизмах и философской терминологии, они свободно овла­девали Фейербахом, кстати сказать, впервые переведен­ным на русский язык семинаристом, посвятившим свой перевод воспитанникам русских духовных академий и семинарий[44]. Они улавливали в философии Канта и Геге­ля знакомую им схоластику и пробовали читать француз­ских утопистов, примеряя их понятия к русской жизни.

30-40-е годы XIX века - мрачный период в истории русского просвещения. Но именно в это время сложились такие ученые, как В. Соловьев, Т. Грановский, А. Крюков, Н. Пирогов, Ф. Иноземцев, М. Остроградский, П. Чебышев, А. Бутлеров, Б. Якоби и ряд других. Не у всех хвати­ло мужества вытерпеть эту атмосферу. Некоторые стали казенными профессорами, вступив в сделку с совестью; иные приютились под сводами министерской канцелярии, как П. Редкин; другие рано сошли в могилу, как Т. Гра­новский. Но развитие новых идей сдержать трудно. На сме­ну измученным приходили молодые силы, находившие путь к распространению просвещения помимо универси­тетских аудиторий и гимназических классов. Школьное просвещение вырождалось, теряло доверие к себе.