История частной жизни. Том 4: от Великой французской революции до I Мировой войны

Оковы прошлого здесь очень крепки, к тому же никогда не следует упускать из вида старинные коды, которые исподволь руководят чувствами. Знают влюбленные XIX века о том или нет, но куртуазная любовь с ее размышлениями, ренессансный неоплатонизм и его ангелическая антропология, классический дискурс об «урагане страстей», осуждение «безумной любви» Реформацией — все это давит на них. Очевидно, что еще сильнее сковывает наследие эпохи Просвещения. Размышления метафизиков о сути души, мысли врачей и психиатров о статусе страсти, существовании двух сексуальных природ и опасности физиологических эксцессов, рассуждения теологов об относительной тяжести сексуальной вины определяют любовное поведение.

Не менее важны сначала появление, затем закат романтической любви. Разнообразные теории, определяющие связь души и тела, формируют фон новой организации любовного чувства; мы не будем это рассматривать. Лучше остановиться на биполярности женской природы, необходимой для понимания ментальности того времени. Отмеченная печатью давнего союза с дьяволом, дочь Евы в любой момент готова ринуться в омут греха; сама ее природа требует изгнания бесов. Женщина близка к органическому миру и знает механизмы жизни и смерти. Желая слиться с природой, она живет в постоянной угрозе со стороны земных сил, существование которых подтверждают нимфоманки и истерички. Когда поток этой кипящей лавы вырывается на свободу, слабый пол, ненасытный в любви, фанатичный в вере, пугающий своими безумными действиями, освобождается. Вдохновленные системой представлений, обновившейся на закате Старого порядка, художники XIX века сделают акцент на загадке женственности. Одновременно богиня и животное, женщина–сфинкс, женщина–змея с глазами, горящими хищным огнем, вполне соответствует стилю модерн, в том виде, в каком его блестяще проанализировал Клод Киге. Романисты, в частности Золя, введут этот волнующий образ пожирательницы в описание народа из предместий. Мужчинам того времени, одержимым страхом потери женщины, теперь следовало особенно ревностно контролировать сексуальность своих подруг и подчинять их мужской власти.

Здесь вмешивается религиозный код. Дочь Евы одновременно и духовная дочь девы Марии. Это белая, ангельская сущность женственности. Методизм уже восторгался искупительницей. XIX век будет искать в ней доброго ангела мужчины. Способная к состраданию, рожденная для милосердия, женщина должна быть вестницей идеала. В этом проявляется влияние мартинизма. Неоспоримое существование нематериальных сущностей — ангелов — требует наличия созданий- посредников, без которых божественная связь прервется. Женщина должна воспитывать себя, чтобы занять место этого посредника, после чего снизойти до мужчины и проявиться в нем небесным явлением.

Еще до утверждения догмата о Непорочном зачатии (1854) и роста числа свидетельств о явлениях Девы Марии (1846–1871) духовная литература и мистическая живопись говорят о бегстве от телесности к прозрачности ангелизма. Зародившаяся в недрах лионского иллюминизма, живопись Луи Жанмо, в частности прекрасная серия «Virginitas», передает это стремление. Молодая женщина поднимает глаза к небу и обеспечивает связь своего супруга с невидимым миром. В этой перспективе любовь будет вторым небом, близостью, пережитой в общем духовном приключении.

Между исповедью и любовной диалектикой создается тесная связь, как если бы, по словам Люсьен Фрапье–Мазюр, подавленное желание следовало ассоциативными путями, по которым шло его подавление. Опыт романтической любви заимствует у таинства исповеди религиозный язык признания, искупляющую функцию страдания, ожидание воздаяния. Здесь появляется женщина со своим непререкаемым авторитетом; именно она подтверждает выбор.

Однако романтическая любовь гораздо сложнее; религиозный язык в ней сочетается с новым статусом страсти. Душевные волнения, смятение сердца, ошибки и заблуждения, коротко говоря, код, сложившийся по меньшей мере в XVII веке и вновь пережитый между 1720 и 1760 годами, отступает на задний план. Во Франции в 1820–1860 годах происходит настоящее перерождение чувств. Страсть отныне — лишь энергия, предваряющая любовь. Любовь же — одновременно связь между двумя индивидами и их общее проникновение в магическую сферу–обеспечивает превращение естественного порядка в поэтический. Это чувство порождает такую духовную близость, что каждый из партнеров приобретает уверенность в вечном согласии. «Любовь в своей полноте, — пишет Пол Хоффман, — ускальзывает из реальной жизни и живет там, где трудно различить присутствие и отсутствие, любимое лицо и образы мечты и воспоминаний».