История частной жизни. Том 4: от Великой французской революции до I Мировой войны

Именно женщине предстоит пробудить мужчину, вызвать в нем «турбулентность души», неутолимую тоску по идеальному миру. Руссо предложил романтическому веку эту совершенную полноту. Он возродил миф о духовном андрогине; и было бы немного легкомысленно видеть в Софи лишь махистский образ порабощенной подруги. Эта актуализация старинной ностальгии по примитивной неделимости, первородной мифической целости порождает сексуальную нерешительность партнеров, столь очевидную в живописи какого–нибудь Жанмо. Братское стремление к идеалу вызвано путаницей, сумбуром.

Круг неожиданно замыкается, и обнаруживается оборотная сторона женственности. Воздушная, почти неземная дева до такой степени не признает сексуальности своего мужа, что практически кастрирует его. Мужчина оказывается жертвой той, которую он поместил среди ангелов, чтобы изгнать ее животную сущность.

Потрясение от встречи

С этого времени в литературе появляется новый образ поведения, рисуются новые духовные маршруты, создается новая система любви. Самые популярные литературные штампы той поры — потрясение, шок от встречи, «явление» женщины, мимолетное видение силуэта. Сцена любви тоже меняется: роща сменяется аллеей сада. Слово здесь опосредовано: теперь главенствует передача мыслей на расстоянии. Первая встреча взглядов, отдаленная музыка голоса, аромат тела, доносящийся сквозь легкую одежду–все это хранит женскую стыдливость и кует нерушимые цепи.

Романтическая любовь меняет форму признания, обостряет реакцию стыда, создает новую форму выяснения отношений. Проявление мужского желания противоречит ангелическому коду; именно здесь зарождается рафинированный эротизм системы. Неуместные в данной ситуации разговоры заменяются взглядами, улыбками, в крайнем случае прикосновениями; волнение, румянец, многозначительное молчание говорят больше слов.

Все эти литературные клише являются частью воспитания чувств. Этот опыт демонстрирует трудности роста. Женщина восполняет потерю материнской любви. Получаемое при этом утешение, возникающее полное доверие создают чудо второго рождения, возвращения в рай, заслуженное страданиями, предшествовавшими встрече. Мадам де Варан, мадам де Реналь, мадам де Куэн, мадам де Морсоф[431]

и многие другие составляют когорту «вторых матерей», которые вводят героев в мир любви. Запретное удовольствие, образ властной женщины, скрывающийся за ключевым персонажем этого чувственного воспитания, сковывает проявления романтической сексуальности.

После 1850 года, несмотря на то что хорошие словари, например «Ларусс», хранят верность идеалистическому примату, романтическая модель любви стала распадаться. Семантическое поле этого чувства состоит из тех же элементов, но дезорганизуется. Неудача поколения 1848 года вызвала флоберовскую иронию, положившую конец вере в ангелов в этой сфере. Дороги воспитания чувств приводят в тупик. Потеря веры в романтическую любовь ведет, как мы увидим, к ее демократизации; она стала предметом потребления, почти товаром. По ощущениям Эммы Бовари и ее любовника Родольфа в конце их романа, элементы, составляющие это чувство, весьма разрозненны и вот–вот исчезнут навсегда. Так будет на протяжении следующих пятидесяти лет. Когда ангел уступает место сфинксу, неудержимый порыв к идеалу заменяется робкими попытками воссоздать чувства, мечты, воспоминания, страхи.

Реальные проявления любви

Для историков, отныне имеющих больше информации о том, куда вело воображение, самой насущной задачей становится изучение пережитого опыта. Первых немногих работ достаточно, чтобы увидеть и обилие разнообразных моделей поведения, и пропасть, которая образовалась между их формированием и воплощением в жизнь.

Николь Кастан отмечает, что в самом конце XVIII века даже в народе распространяется любовь–страсть; это видно по силе чувств и движениям души. Даже у самых обделенных появляется новая риторика. Даже самые неграмотные дают «нежные клятвы» и «льют слезы»; даже в этих кругах звучит эхо «Новой Элоизы».

Жан–Мари Готье, проанализировавший множество интимных писем первой половины XIX века, отмечает жестокость страстных речей сразу после Революции. «Любовь до гроба» захлебывается в рыданиях; ревность доходит до безумия; глубина чувств чуть не сводит в могилу. Коротко говоря, в то время как слезы становятся частным делом, в поведении заметнее проявляется классический код самоотречения. Однако тогда же расцветает и ангелический дискурс, в котором царит религиозная метафора: возлюбленный — это небесное создание; ему надо молиться и обожать.