История философии: Запад-Россия-Восток. Книга 2: философия XV-XIX вв.

Отсечение прогнившей церковной верхушки ни к чему не приведет: суеверная масса быстро отрастит себе новую, которая будет столь же корыстолюбивой, порочной и деспотической. Покуда сохраняется грубое идолопоклонство мирянина, эти качества церковных верхов будут воспроизводиться при любых изменениях их “личного состава”, при любых обновлениях самих символов веры и богословского обеспечения последних. Делу может помочь лишь свободная проповедь, возникающая спонтанно (будь то в верхах или в низах церковной иерархии). Ее придется вести, полагаясь лишь на “кроткое убеждение”, раз и навсегда отказавшись от тех властных, принудительных мер, посредством которых до сих пор существовавшая церковь ставила себя в глубинную зависимость от столь решительно искоренявшихся ею дохристианских верований.

Мартин Лютер: mea culpa (моя вина).

Мы видим, таким образом, что проблема меркантильного разложения церкви вызвала к жизни два оппозиционно-критических проекта действия, в равной степени обоснованных и в равной степени ненадежных.

Только вглядываясь в эту жестокую антитетику, можно понять своеобразие позиции, занятой Лютером.

Реформатор исходит из того, что взаимность вины мирянина и клира должна быть уже с самого начала положена в основу всего обсуждения проблемы церковного кризиса. Инициатива подлинного церковного обновления может исходить лишь от тех, кто отбросит версию чужих козней и возьмет на себя вину за сам “обмен подлостями”, за податливость обману. Или, в другом выражении: из тупика могут вывести только люди, способные встать выше сословной корысти и обиды и занять позицию персонального раскаяния, определяемого формулой mea culpa (моя вина).

Лютер глубоко убежден, что эта высшая позиция посильна лишь мирянам, которых ложная, идолопоклонническая практика католических искуплений оставляет при их больной, смущенной совести. В накапливающемся сознании неискупленной вины Лютер находит более глубокую и мощную форму народного недовольства Римом, чем в самых шумных и отчаянных нападках на злокозненные и корыстные действия курии. Он полагает, что массовой почвой радикальной церковной реформы станет потребность индивидуального раскаяния, которую заострила до предела очевидная ложь торгашески-индульгентной церкви.

“Мы всегда должны помнить, — пишет Лютер, — что не с людьми мы боремся, а с князем ада... Здесь надо заранее извериться в силе материальной и приступить к делу... думая не о наказании нечестивцев, а лишь о злополучиях и бедствиях всего несчастного христианства”. В другом месте Лютер обращается к немецкому мирянину с такими словами: “...во-первых, познай свои грехи... ибо все, что папа и его приспешники сделали с нами... все это по нашей лишь вине”¹¹

.

Личное и историческое раскаяние — это “основной метод Реформации”, как она задумывалась Лютером. Чтобы увидеть глубинные философские основания его позиции, мы должны обратиться к центральной теологической проблеме раннего Лютера — к диалектике осознаваемого греха.

Согласно средневеково-католическому пониманию, человек есть существо греховное по природе.

Согласно Лютеру, он есть существо, сознающее греховность своей природы.

Лютер не был философом ex professo; его работы не принадлежат философии как особой области знания, отличной от религии, искусства, конкретных наук и пользующейся только ей свойственным категориальным аппаратом. И все-таки никуда не годилась бы та история философии, которая, обратившись к XVI столетию, обошла бы этого мыслителя молчанием.

Определяя человека как существо, сознающее греховность своей природы, Лютер, не фиксируя этого философскими средствами, вводит в теологию оригинальный и глубоко новаторский концепт сознания. Сознание в понимании Лютера есть неудовлетворенное собой бытие, которое в самой своей природной ограниченности находит побуждение к изменению и совершенствованию. Этот модус провоцирующего недовольства собой предполагается во всех характеристиках человека, которые в работах реформатора содержатся в качестве прямого теологического текста. И хотя они сплошь и рядом не только не отличаются от мрачных констатаций средневекового богословия, но и превосходят последние по своей отчаянности, общий смысл лютеровской антропологии оказывается совершенно иным.