В общем, полагали, что признание правдиво, а отречение – клятвопреступление, свидетельствующее, что обвиняемый – нераскаявшийся еретик и рецидивист, которого без всяких дальнейших разговоров следует выдать светским властям. Правда, в деле Гильома Кальвери, осужденного в 1319 году Бернаром Ги за отречение от своих признаний, обвиненный получил пятнадцатидневную отсрочку, чтобы отказаться от отречения; но это была добрая воля инквизитора. Строгость, с которой обыкновенно судили, засвидетельствована заметкой Цангино. "Если, – говорит он, – человек сознался и отказался от своих слов и, отпущенный на свободу с наложением на него епитимий, станет публично утверждать, что он был вынужден к сознанию страхом, то на него надо смотреть как на нераскаявшегося еретика, которого следует сжечь как рецидивиста".
Ниже, когда мы будем говорить о мучениях, которым были подвергнуты тамплиеры, мы увидим, насколько это замечание было важно. Другим щекотливым вопросом был тот случай, когда взятое обратно признание затрагивало третьи лица; в этом случае, по мнению самых снисходительных, следовало или оставить в силе это признание, или, по крайней мере, наказать сделавшего его как лжесвидетеля. Так как ни одно признание не считалось достаточным, если не были названы имена соучастников, то инквизиторы, не смотревшие на отрекшихся как на рецидивистов, могли утешиться, присудив их к пожизненному тюремному заключению за лжесвидетельство.
Усовершенствованное и дополненное таким образом судопроизводство инквизиции было спокойно за свою жертву.
Ни один обвиняемый не мог ускользнуть, когда судья уже заранее решил осудить его. Форма, в которую облеклось это судопроизводство в светских судах, была менее произвольна и менее действительна. Однако сэр Джон Фортескью, канцлер Генриха IV, имевший тысячи случаев наблюдать ее во время своего изгнания, говорит, что она отдавала жизнь каждого человека на волю его врага, который мог подкупить двух неизвестных свидетелей для поддержания его обвинения.
Глава X Свидетельские показания
В предшествующей главе мы отметили стремление инквизиционного суда принять характер поединка между судьей и обвиняемым. Это печальное явление было плодом системы и вытекало из задачи, возложенной на инквизитора: хотели, чтобы он проник в сердце человека, чтобы он выведал все сокровенное. Его профессиональная гордость не менее, чем ревность по вере, побуждала его показать всеми средствами, что он не даст провести себя несчастным, приведенным к нему на суд.
Свидетельским показаниям в этой борьбе вообще не придавали большого значения, если только они не давали повода к задержанию и преследованию или не были средством для устрашения. С этой целью собирали самые незначительные слухи, даже исходившие от заведомого клеветника, так как его можно было всегда освободить от явки на суд. Настоящим полем поединка была совесть заключенного; признание его было наградой победы. Но тем не менее стоит остановиться на том, какова была практика инквизиции в отношении свидетельских показании; мы видим здесь, как предвзятое решение вести все "в интересах веры" породило суд, хуже которого никогда не изобретал человек, и как привело оно к обычным последствиям – к возмутительному беззаконию. Люди, без сомнения, честные во всех других отношениях, совершенно просто и вполне откровенно создавали правила, шедшие вразрез с принципами элементарной справедливости; и это дает нам полезный урок, показывая, как унизительно действует фанатизм, совращающий и развращающий даже наиболее даровитых и наиболее здравомыслящих людей.