Главой школы «мифологистов» был самый видный из учеников Баура, профессор того же Тюбингенского университета – Давид Фридрих Штраус. Это был один из самых последовательных учеников Гегеля, до конца развивших его взгляды на религию и сделавших из них крайние выводы в отношении к христианству. Как известно, Гегель, стараясь примирить свою философию с учением христианства, думал достигнуть этого путем идеального объяснения и понимания христианства. При таком отношении к христианству он, естественно, но придавал большего значения исторической основе христианства и нисколько не стеснялся ею при развитии своих новых взглядов на христианскую религию; но в то же время он не делал и открытого систематического нападения на внешнюю историческую сторону этой религии, чего следовало бы ожидать от него, судя по его исходным пунктам. «Но на чем остановился Гегель, то продолжил один из отчаяннейших гегелистов – Штраус, довершивший то, чего не успел сделать его учитель».
Главным препятствием для нового идеалистического понимания христианства служил исторический характер новозаветных Писаний, в особенности Евангелий – этого фундамента христианской религии. Необходимо было, поэтому, подорвать значение этих Писаний, как исторических документов, и уничтожить реальный характер содержащихся в них повествований. Этого он и думал достигнуть, провозгласив новую, так называемую «мифологическую теорию» т. е. теорию происхождения и образования евангельских сюжетов по подобию классических мифов, в качестве плодов коллективной мысли известной нации и эпохи.
Давид Штраус не был оригинален и в этом отношении. На новый, желанный способ избавиться от затруднений, создаваемых Евангельской историей (преимущественно, ее чудесами), навел экзегетов-натуралистов еще поэт Гейне, возбудивший своими дифирамбами классической поэзии интерес к изучению мифологии. Он открыл, что истинная природа мифа – представление идеи, воззрения или верования под формой объективного рассказа, слагающегося путем живого продолжительного предания, разнообразящегося с течением времени и постепенно принимающего все более чудесные и вместе – более объективные формы. Вскоре этот мифологический критерий был приложен и к объяснению всего чудесного в богооткровенной религии; усилиями Лоренцо Бауэра и Де-Ветте вся ветхозаветная история была сведена к мифам. Оставалось то же самое сделать и с новозаветной историей, в частности с Евангельской, являющейся основным фундаментом всего христианства. Эту непохвальную задачу и взял на себя Д. Штраус. В 1835 году им была выпущена в свет книга «Жизнь Иисуса, обработанная для немецкого народа», наделавшая много шума и открывшая собою новую эру в протестантском богословии.
Самому изложению Евангельской истории он предпосылает длинное введение, в котором подвергает разрушительной критике источники этой истории, превращая их из строго-исторических документов, какими они доселе были в общехристианском сознании, в поэтическую запись мифов или аллегорических сказаний. При свете этой теории он рассматривает, далее, и все отдельные события из жизни и учения И. Христа. Его Христос – не действительное историческое лицо, каким рисуют Его нам Евангелия, а вымышленная, идеализированная личность· не то, чем был Иисус Назарянин в действительности, а то, каков бы должен быть Спаситель, чем желало бы Его видеть человечество и в чем оно имело нужду. Вымышленные черты и события, перенесенные на Него или представленные в Нем как исторически существовавшим, представляют только идеального человека в религиозной области, выражают тайные желания и стремления человеческого духа, не осуществленные ни в одном лице, но имеющие осуществиться в целом человечестве. Устраняя из своего жизнеописания Христа все чудесное и сверхъестественное, Штраус оставляет только обыкновенное и при помощи своей живой и богатой фантазии создает правдоподобный вымысел в объяснение того, как простой, благочестивый иудей из Назарета – чем был, по его мнению, Иисус Христос – мог превратиться в представлении Его учеников и последователей в обетованного Мессию, Спасителя мира, все это он объясняет влиянием исторических, местных и национальных условий, обнаруживая при этом необыкновенную гибкость мысли и изворотливость фантазии.