История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 2

Генерала Савари сменил в Санкт-Петербурге Колен-кур, и почти в то же время прибыл в Париж посол России Толстой. Александр рассказал ему о беседах с Наполеоном в Тильзите, потому что ему самому было приятно вспоминать о них. Однако после этого весьма искаженного пересказа Толстой решил, что всё уже сказано, жертва принесена и он едет в Париж только для того, чтобы подписать раздел Турции и приобретение если не Константинополя и Дарданелл, то по меньшей мере равнин Дуная до Балкан. В дороге он остановился у несчастных государей Пруссии, лишившихся части своих земель и почти всех доходов в результате продолжавшейся оккупации их провинций. Толстой полагал, что захват восточных провинций увеличивает славу России, а оставление прусских провинций затрагивает ее честь, и прибыл в Париж с двойной озабоченностью – добиться части Турецкой империи и вывода войск из Пруссии. Следует добавить, что он был обидчив, раздражителен, подозрителен и чрезмерно кичился славой русских войск.

Наполеон намеревался оказать Толстому самый любезный прием и заставить его полюбить Париж, чтобы посланник содействовал своими донесениями поддержанию альянса. Однако тот быстро ему наскучил, выказав крайнюю резкость и несговорчивость по вопросам вывода войск из Пруссии и приобретения дунайских провинций. Не в силах выносить настойчивость нового посла, Наполеон сказал ему, что если после вывода войск из Старой Пруссии и части Померании он продолжает оккупировать Бранденбург и Силезию, то только потому, что ему отказываются платить военную контрибуцию; что он только и мечтает вывести войска, как только ему заплатят; что к тому же, если он и остается в Пруссии дольше предусмотренного срока, то русские в свою очередь остаются без видимых причин в дунайских провинциях, а Молдавия и Валахия стоят Силезии. Не сказав этого в точности, Наполеон, по мнению предубежденного ума, каковым являлся Толстой, как бы поставил вывод войск из Силезии в зависимость от вывода войск из Молдавии и Валахии и почти связал приобретение последних русскими с приобретением Силезии французами. Характеру Толстого пришлось уступить надменности Наполеона, но русский посланник ощутил горячую досаду; и поскольку обычно ищут общества тех, кто более всего симпатизирует испытываемым чувствам, он начал посещать немногочисленных упрямцев из старой французской аристократии, которые речами мстили за удаление их от императорского двора.

Отношения в Санкт-Петербурге между Коленкуром и императором Александром развивались лучше; но так же, как и его посол, император не скрывал своего огорчения. С Коленкуром он был любезен, а в душе обижен, ибо не видел осуществления данных ему обещаний. Донесения Толстого крайне огорчали его, о чем он и сообщил Коленкуру. Он проявил к французскому послу большое уважение, принял с великими почестями, до которых, как он видел, тот был жаден, и затем, заговорив об интересах России, разразился горькими жалобами. Он никогда не слышал, сказал Александр, чтобы участь Силезии увязывалась с участью Молдавии и Валахии. Он договаривался с императором Наполеоном о возврате части прусских земель, необходимом и обязательном для чести России. Он удовольствовался бы этим возвратом и удалился бы в свою империю, довольный тем, что избавил своих несчастливых союзников от некоторых следствий войны, если бы император Наполеон, пожелав привлечь его в свою систему, не заговорил с ним сам о возможном приобретении Молдавии и Валахии. Вступив на этот путь, он сделал всё, чего желал Наполеон: объявил войну Англии, несмотря на урон для русской торговли, и решился на войну со Швецией, несмотря на родственные связи с ее монархом. И теперь, когда он и все в империи ожидали получить награду за такую преданность иностранной политике, вдруг из Парижа приходит известие, что следует отказаться от законнейших надежд! Царь не мог опомниться от удивления и утешиться в своем горе. Увязывание судьбы Силезии с судьбой Молдавии и Валахии делало для него долгом чести отказаться от всего. Он не мог платить землями несчастного друга за приобретения на Дунае.

Он не добавлял, что ему только позволили надеяться на дунайские провинции, но не обещали их, и что если русская нация, обманутая придворными слухами, приняла надежду за твердое обязательство, он должен винить в этом себя, свою несдержанность и даже слабость, ибо сумел подчинить себе свое окружение, лишь пообещав ему то, чего не мог исполнить. Было очевидно, что если не прийти ему на помощь и не дать того, на что он неосторожно позволил надеяться, Александр будет жестоко обижен и в душе его затаится глубокая рана, вечно кровоточащая, а значит, вскоре могут воспоследовать новые войны.