История Консульства и Империи. Том IV. Книга 1

казаков обнаружились за Сансом и угрожали Фонтенбло. На левом фланге у Марны положение было не менее тревожным. Мардхал Макдональд, отступивший на Шалон, был выбит оттуда неприятелем и отступил на Шато-Тьер-ри. Доходили слухи, что он отброшен к Мо. Пехотные (11-й и 5-й) и кавалерийские (2-й и 3-й) корпуса, которые он вел с собой и которые Наполеон оценивал не менее чем в 12 тысяч человек, сократились до 6-7 тысяч. Толпы разбежавшихся солдат рассеялись между Мо и Парижем, сея ужас на своем пути.

Неприятель надвигался на парижан тремя дорогами: от Осера, Труа и Шалона — и только на одной из них имелась сила, способная прикрыть Париж. Сила, которой командовал сам Наполеон и которая добилась, как говорили, преимущества в бою 29 января, но была поставлена в самое невыгодное положение после сражения 1 февраля. Кроме того, поговаривали о волнениях в Вандее, и казалось, что в этом краю, некогда столь спокойном и столь признательном Наполеону, вновь был готов вспыхнуть мятеж. Наконец, сообщали, будто Мюрат, зять императора, возведенный им на трон, только что предал и альянс, и родину, и родственные узы, и выдвинулся в тыл принцу Евгению.

Все эти обстоятельства вызвали только гнев Наполеона, но не поколебали его. Там, где другие видели повод для страха, он усматривал повод для надежды. Он подозревал, что к нему приближается какой-то австрийский корпус, и подумывал броситься на него и сокрушить. Опасность, нависшая над Макдональдом, и манера его преследования наводили на мысль, что армия союзников разделилась и передвинула одно из своих крыльев на Марну. Именно этого Наполеон желал и на это надеялся. Поэтому он и передвинул Мармона к Арси-сюр-Обу и предписал маршалу провести разведку в направлении Сезанна и Фер-Шампенуаза, чтобы быть в курсе движений неприятеля и быть готовым воспользоваться первой же его ошибкой.

Ему нужно было всё же ответить на мольбы Бертье, Маре и Коленкура, а главное, на сигналы тревоги из Парижа. У него требуют свободы действий для переговоров?.. Что подразумевают под этим выражением?.. Если

подразумеваются жертвы в Голландии, Германии и Италии, он готов их принести. Но согласиться на меньшее, чем Франция, подлинная Франция, чьи пределы закрепила Революция, — значит обесчестить себя без надежды на спасение. На самом деле, говорил Наполеон, с ним больше не хотят вести переговоров; хотят уничтожить и его самого, и его династию, а главное, Французскую революцию, и все предложения о переговорах — только ловушка. Если новое предложение о переговорах искренне, вероятно, ему готовят настолько унизительные условия, что они его обесчестят. Согласиться на подобное — невозможно! Для него, простого солдата, сойти с трона и даже умереть за него — ничто в сравнении с бесчестием. От него требуют невозможного, ибо требуют его собственной чести.

Не переставая на протяжении нашего долгого рассказа порицать политику Наполеона, находя ее бессмысленной и безрассудной, а всякие притязания за пределами Рейна и Альп — пагубными, осмелимся сказать, что на сей раз Наполеон видел дальше своих советников; но, как часто случается, его уже не слушали и ему не верили, потому что он слишком долго был неправ. Лишившиеся иллюзий дипломаты и доведенные до изнеможения генералы заклинали Наполеона остаться императором, и им было уже безразлично, какой станет его империя. Если он по-прежнему будет императором, они тоже сохранят то, что у них еще есть. А потому одни из любви, другие от усталости, некоторые из желания самосохранения говорили ему: «Спасите, сир, ваш трон — и вы спасете всё».

Наконец, поскольку тревога нарастала с часу на час, Наполеон, не желая уточнять жертвы и рассчитывая на гордость и патриотизм Коленкура, дал ему карт-бланш. Он не без основания надеялся, что Коленкур не сочтет это разрешением пойти на последние жертвы, и, вместе с тем, если придется пойти на уступки, чтобы вырвать столицу из рук неприятеля, будет свободен в выборе и сможет спасти ее. То была своеобразная уловка по отношению к самому себе, Коленкуру и чести, как он ее понимал, ибо так Наполеон и не уступал ничего, и уступал природные границы. Добавим, что это оказалась

единственная слабость великого характера, вырванная у него настойчивыми просьбами соратников и министров, которая, впрочем, как мы вскоре увидим, была мимолетной.