История Консульства и Империи. Том IV. Книга 1

Вечером Коленкур со сдержанным негодованием попытался представить убедительные и неопровержимые замечания. Он был солдатом и предпочел бы погибнуть последним из французов, сражаясь с врагами, нежели предаваться пустым дебатам на переговорах, где его не слушали и не отвечали ему. Но следовало всё снести, чтобы не упустить возможности мира, если таковая представится. И Коленкур с бесконечной сдержанностью, через которую всё же прорывалась горечь, напомнил о франкфуртских условиях, официально предложенных и официально принятых; возразил против сокращения Франции до ее старых пределов при том, что все державы уже приобрели или намеревались приобрести в Польше, Германии, Италии и на морях; спросил, что станется с провинциями, которые забирают у Франции, и, наконец, какова будет цена жертв, на которые согласится Франция, и будет ли, к примеру, немедленным следствием ее согласия приостановление военных действий.

Первое его замечание, которое относилось к франкфуртским предложениям, вызвало видимое замешательство послов союзнических держав. Возразить и в самом деле было нечего, и если бы нации признавали иного судию, кроме силы, переговорщики были бы тотчас осуждены. Надменный Разумовский, представлявший императора Александра, отвечал, что не понимает, о чем идет речь. Штадион, представлявший Венский кабинет и бывший главным и непосредственным автором франкфуртских предложений, заявил, что в его инструкциях о них ничего не сказано. Однако, как мог отрицать их лорд Абердин, самый искренний и прямой из всех представителей, присутствовавший при вручении предложений Сент-Эньяну? Он только пробормотал какие-то слова,

свидетельствовавшие о замешательстве честного человека. А затем все дипломаты хором заявили, что речь уже не идет о подобных вопросах и сейчас надлежит думать не о франкфуртских предложениях, а о шатийонских; что на них надо дать немедленный ответ на этом же заседании и им поручено не обсуждать эти условия, а представить и получить точный и ясный ответ. Коленкур потребовал переноса заседания, что было принято, после чего все разошлись.

Коленкура охватывали то горечь, то возмущение, ибо предложения, которые осмелились ему сделать, были столь же оскорбительны по форме, сколь отвратительны по содержанию. Наполеону, конечно, случалось злоупотреблять победой, но никогда — до такой степени. Нередко он многого требовал от врагов, но никогда их не унижал. В любом случае, Наполеон не был Францией, вина одного человека не являлась виной всей страны, и люди, так демонстративно старавшиеся отделить Наполеона от Франции, не должны были наказывать последнюю за ошибки первого.

Как бы то ни было, Коленкур отчетливо понимал, что придется произнести безоговорочное «да», чтобы остановить союзников; а чтобы закрыть им путь в Париж, он готов был воспользоваться полученными от Наполеона неограниченными полномочиями. Превосходный гражданин, преданный Франции и императорской династии, он был в ту минуту неправ, ибо более заботился о троне Наполеона, нежели о его славе. Он был готов уступить, но всё же при одном условии: если неприятель тотчас остановится. Уступка без уверенности в том, что он спасет Париж и императорский трон, означала для Коленкура прискорбное унижение без всякого вознаграждения. В отчаянии, обратившись к тому из полномочных представителей, в ком он обнаружил человека под оболочкой дипломата, Коленкур попытался узнать, приостановит ли его жестокая жертва военные действия. Лорд Абердин, тщательно уклонявшийся, согласно принятому правилу, от частного общения с представителем Франции, всё же дал ему понять, что приостановление военных действий возможно лишь ценой немедленного и безоговорочного принятия представленных условий, и только после

их ратификаций. Это было почти равнозначно требованию безоговорочной капитуляции при отсутствии уверенности в спасении, ибо за время ратификации могло случиться решающее сражение и участь Франции решилась бы силой оружия. Тем самым, не стоило труда прибегать к политическим мерам, коль скоро они не позволяли избежать силового решения. Поэтому Коленкур, хоть и имел карт-бланш, не осмелился дать согласие, которое хотели у него вырвать, и написал в штаб-квартиру, чтобы поделиться с Наполеоном своими тревогами.