История моей матери. Роман-биография

«Нет ничего тяжелее, чем остаться без Родины — без надежды туда вернуться, быть оторванным от своих, потерять возможность черпать силы и вдохновение в духовном и душевном мире тебе подобных. Еще раз прошу, не думай, что я настроилась жаловаться тебе. Я просто ставлю точку в своей жизни, и вот это настолько грустно, что словами и передать нельзя.

Прости меня. Ты единственный человек на земле, кому я могу сказать все это. Пиши мне и не думай, что и только и делаю что хнычу. Ничего подобного. И я очень люблю твои письма, они утешают меня и поднимают мне настроение.

Еще раз извини, если письмо получилось мрачным. Я еще не отчаиваюсь.

Целую и обнимаю тебя. Твоя дочь Рене.»

Отец так и не ответил: видно, разозлился на нее не на шутку — он всегда был эгоистом. Борцы за народное счастье часто бывают ими. Он поселился в доме инвалидов в Монтро, городке под Парижем, платил за него Андре — поэтому условия там должны были быть приличными.

С 79-го года Рене начала хлопотать о гостевой визе во Францию. Запросили Управление, оно дало разрешение.

— А почему нет? — сказали там. — Пусть посмотрит своих. — И в январе 1980-го она, без долгих промедлений, поехала…

Тогда предпочитали поезда: и нагляднее и дешевле. Ее состав уже миновал огромное скопление больших и малых городов, растянувшееся на сотни километров между Кельном и Аахеном и светлое ночью, как в дневное время. Затем была южная шахтерская Бельгия, вымазанная углем и сажей, потом Жемон — первый французский город на ее пути. До Парижа оставалось несколько часов. Она начала волноваться еще в Москве, теперь сердце ее, с приближением родных мест, билось все сильнее. В окне мелькали знакомые места: пригороды Парижа, в которых прибавилось много нового, но все было узнаваемо. Вот и перрон Северного вокзала, Гар-дю-Нор, откуда она отправилась когда-то в самое дальнее свое странствие. Поезд остановился. Она вышла с чемоданами, стала на миг, осмотрелась. Народ спешил мимо, увлекаемый вокзальной суетой и спешкой, — как и тогда, когда она отсюда уезжала, как на всех вокзалах мира. Ее и на этот раз не встречали, но в данном случае это было оговорено заранее: тетя Сюзанна, пригласившая ее, не покидала дома (ей было за восемьдесят) и ждала ее в Мелене. Она нашла тележку, погрузила на нее чемоданы, влилась в общий поток, повезла ее к выходу…

Вот и Париж. Вокзальная улица почти не изменилась: дома те же, до боли знакомые — прибавилось только гари и дыма от выхлопных газов, и воздух стал тяжелее. Она задержалась на тротуаре, не сразу включилась в гонку, снова огляделась по сторонам — как человек, ищущий кого-то в толпе. Стало больше чернокожих и арабов, но она по старой памяти отнеслась к ним с сочувствием. Бегущие мимо парижане были те же, что раньше: хотя одеты по другой моде, но сущность та же. Женщины по-прежнему следили за собой, держались независимо, были все время начеку и похожи на сжатые пружины: ответят раньше, чем вы закончите с вопросом. Мужчины все так же легкомысленны и озабочены разом, от природы изящны, подвижны и увертливы, с повадками взрослых юношей. Она была у себя дома. Уличный муравейник вел себя, как пятьдесят лет назад, и если бы дело было только в этом, она бы продолжила путь так, как если бы никогда отсюда не уезжала…

Нужно было добраться до Лионского вокзала. Она стала в очередь за такси. К ней подошел шофер «слева», она по московской привычке согласилась. Нарядная красивая негритянка, стоявшая перед ней, предупредила: «Мадам, не делайте этого», — парижане относятся недоверчиво к таким извозчикам. Она послушалась, дождалась очереди, и не прошло и получаса, как ехала в Мелен в пригородном поезде. Задержка вышла только у турникета Лионского вокзала: она долго бы простояла перед ним, если бы не проходящий мимо алжирец, обратившийся к ней на «ты» и объяснивший ей словами и жестами, как им пользоваться. Негритянка и алжирец за какие-то полчаса: видно, ее антиколониалистское прошлое давало о себе знать и как-то запечатлелось на ее челе — раз оба не сговариваясь поспешили ей на выручку.