История моей матери. Роман-биография

— Еще и сэндвичи были! Знаете, сколько денег нужно, чтоб каждому забастовщику выдать по сэндвичу?! Это ж наши деньги, пролетарские! У нас их немного — хорошо Россия помогает сколько может. Хотя они сами сейчас не в лучшем положении. Вся капиталистическая Европа против них — и ничего, держатся! Потому что не считают, как мы, что во что обойдется, а сначала действуют, а потом считают убытки! — Рабочие на противоположном конце стола поникли, приниженные, головами. Они любили Россию: за воображаемое исполнение их надежд и мечтаний, но когда все время тычут в глаза одним и тем же примером, симпатий поневоле убавляется. — И потом! — продолжал Ив, не замечая, как всякий догматик, обратного действия своих слов. — Почему мы говорим только об экономических требованиях? Первое мая — это прежде всего политический праздник, и мы должны провести его под флагом политических лозунгов и требований. Сакко и Ванцетти — вот наши герои сегодня, мы должны воздать должное им и напомнить всем о пролетарской солидарности!

— Нас уговаривать не надо. — Жан был недоволен тем, что Ив берет на себя ведение собрания: для этого был он, секретарь, избранный ячейкой. — Мы за рабочую солидарность — иначе бы и ноги нашей здесь не было. Верно, Мишель? — обратился он для разрежения атмосферы к хозяину кафе, который недоверчиво прислушивался к тому, что говорил Ив: времена были крутые, и то, что тот так легко пускал на ветер, с такой же легкостью подпадало под статьи закона. — Что ты кислый такой?

— Да не пьете ничего — поэтому. Вино киснет, и я с ним вместе.

— Это ты не напрасно — мы свое наверстаем, — успокоил его Жан. — Не зря рядом с этими бочками сели: чтоб не забывались. — Его друзья оживились и заулыбались: вино возвращало их к бренному существованию и уводило прочь от метафизики. — А ты что написала? — обратился он с той же увеселительной целью к падчерице. — Мы о тебе совсем забыли.

— Все! — примерной ученицей отвечала та. — У нас в школе учителя говорят быстрее.

— И ты за ними записываешь?

— Запоминаю — потом записываю. Так короче получается. И понятнее.

— Ладно. Дома посмотрю, что ты там настрочила.

— Я б тоже хотел взглянуть, — вмешался ревнивый Ив. — Прежде, чем это пойдет наверх.

— Вот мы отчет составим, тебе покажем, а пока пусть работает, — и Жан распустил собрание. Последнее слово оставалось за ним — он ревниво следил за этим и не давал Иву поблажек. — Иди домой, — сказал он Рене. — А мы немного задержимся. Скажи матери, что ненадолго…

— Ну и как тебе наше собрание? — спросил он, когда чуть-чуть навеселе явился домой к вечеру. Голос его был благодушен — чтоб не сказать приветлив.

— Понравилось, — сказала Рене.

— Отчет составила?

— Написала. Будете читать?

— Нет, конечно. Что я, не помню, что говорили? А чем тебе понравилось у нас?

— Думали о других. О себе не говорили.

— Разве?.. — Жан думал иначе, но возражать не стал. — А бастовать надо?

— Надо. Хозяев надо учить. Чтоб не зарывались. Пусть делятся с другими. — Рене была неумолима: тот, у кого нет своего, легко раздает чужое.

Жану это почему-то тоже не понравилось, он почувствовал намек на иные обстоятельства, но снова не подал виду.

— Видишь, какая ты способная… Ладно. Будешь у нас за протоколиста. И за ходячий справочник тоже… — И Рене не поняла, звучит ли в его словах похвала или издевка. Но и то, что он перестал осуждать ее в открытую, было для нее победой.

4

Дальше — больше. Рене оказалась ценным прибретением для ячейки. Она умела не только записывать речи других, но и разбираться в трудных текстах.

Партия требовала от своих членов штудирования классиков — как посредством самообразования, так и через общее чтение в партийных вечерних школах. Жан и его приятели уже одолели «Манифест коммунистической партии» — с его блуждающим по Европе призраком. И это было непросто, хотя в целом доступно, но сверху затем спустили «Происхождение семьи, частной собственности и государства», и тут-то все стали в тупик: с какой стороны подойти к этой глыбе и как за нее взяться. В руководстве Парижского региона, видно, сидел педант из интеллигентов, считавший, что надо начинать с нуля — с Адама и дня мирового творения. Он даже сказал Жану, чтоб его подбодрить:

— Читается, как роман. Я вчера листал до полуночи… — И Жан взял книгу со смешанным чувством страха и уважения…

С одной стороны, было, конечно, заманчиво сразу, в один заход, покончить с семьей, с частной собственностью и государством, чтоб потом к ним не возвращаться, с другой…

— Мудрят наверху, — пожаловался Жан, сидя вечером в узком семейном кругу, к которому присоединилась уже четырехлетняя Жанна. Он обращался к Жоржетте, но рикошетом метил в падчерицу. — Энгельс этот. Видно, тот еще гусь был! — не удержался он, отдавая дань своей мятежной натуре. — Наплел с три короба — ломай теперь голову… — Он неловко вытащил брошюру, которую приготовил для случая, и посмотрел на Рене, взывая к ней о помощи.