История моей матери. Роман-биография

Все так, но Рене чувствовала себя брошенной. Да так оно и было по большому счету. Если перед крестьянкой поставить выбор между мужем и ребенком, она, с ее заскорузлым, веками обтесывавшимся умом, выберет мужа: без него семья разрушится, а дети — дело наживное. Жоржетта никогда бы не сказала этого вслух и даже не подумала бы ничего подобного, но на поверку так и выходило. Рене поневоле начала свыкаться со своим новым положением — постояльца в собственном доме, и в душе ее образовалась трещина. Из такого материала лепятся, с одной стороны, будущие бродяги, преступники и революционеры (в каждом случае надо разбираться: кто кого предал — они семью и Родину или те их), с другой — книжники и мечтатели, иногда — то и другое вместе: фантазии заменяют действительность. Рене полюбила школу и чтение, она берегла учебники как зеницу ока: любовно обертывала их, складывала в аккуратную стопку на столе, где всегда был такой же порядок, как у матери в доме, и уходила с головою в чтение. В книгах торжествовала справедливость, в них можно было укрыться от домашних бед и неурядиц, в вымысле она находила простор и никем не стесняемое поле деятельности. У нее были любимые герои и героини: из них первая — Жанна д'Арк, когда-то поведшая за собой мужчин на войну за спасение нации. Она часто воображала себя на ее месте — в железном панцире, с мечом и копьем, с хвостатым вымпелом впереди неровного строя рыцарей на конях в полной экипировке и стоящих за ними мужиков с дубинами. Но легко воевать в воображении с пришлыми завоевателями — трудней въявь с одним пьяным отчимом. А он, казалось, чувствовал, что она прячется от него в книгах, и пытался и там настичь ее. Его раздражала ее усидчивость.

— Гляди, снова за книги взялась! — Пьяный, он неотступно следил за ней, а она, послушно выполнив домашние обязанности, спешила к своим друзьям и союзникам и трепетно открывала их, готовая погрузиться в светлый мир нарисованного и написанного. — Завтра хочет всем нос утереть, лучше всех ответить! — злобился Жан, зная наперед, что ничего этим не добьется, и чувствуя, что натыкается в случае падчерицы на такую же непреодолимую стену упорства, что у матери. — Чтоб потом за работягами следить, их задания в книжечку записывать!

Рене и правда особое удовольствие доставляли хорошо выученные и бойко отвеченные в классе уроки. Учителя ставили ее в пример, не преминув напомнить остальным, что она из простой рабочей семьи и что это не помеха ее школьным достижениям. Но ей важны были не сами успехи (если она и гордилась ими, но втихую, молча), а то, что, отвечая урок, она как бы участвовала в акте творения, становилась на время создателем иного, справедливого мира: такова конечная цель всякого мечтателя. Это-то и выводило из себя отчима, который давно уже нацелился не на восстановление мирового порядка, а на его разрушение. Он решал, что Рене слеплена из другого теста, чем он и его семья и товарищи, что она вознамерилась выбиться в люди на его горбу и за его деньги, выучиться на помощницу эксплуататоров: в ней было нечто внушающее ему эти мысли и оправдывающее такие подозрения.

— У нас есть один, — объяснял он, встретив непонятливый взгляд Жоржетты, оторвавшейся на миг от шитья. — Конторщик! И слова простому человеку не скажет, нос задирает, тварь продажная, а перед хозяином лебезит как цуцик!..

Жоржетта понимала наконец, что он имеет в виду, но не принимала его слова всерьез. У нее были свои виды на дочку.

— Почему? Может, она учительницей станет? Будет детей учить.

Учительница была для нее воплощением и одновременно — крайним пределом образованности. Сама она за год приходской школы едва научилась писать и читать и завершила свое образование взрослой самоучкой, читая «Юманите», боевую газету коммунистов, которую приносил домой Жан. Другого чтения она не знала и знать не хотела и читала в «Юманите» все подряд: здесь на каждой строке клеймили буржуазных воров и мошенников, а она приговаривала: «Oh! salauds!» («Негодники!») и откладывала газету в возмущении — все в ней в эту минуту, кажется, кипело. Но негодование ее мало сказывалось на повседневной жизни и житейских устремлениях. Больше всего на свете Жоржетта хотела открыть свое дело. У нее была уже однажды собственная мастерская — ателье дамских шляпок. Жан как-то разбогател, получил деньги за разовую работу, а тут подвернулось горящее дело, которое продали за бесценок. Жоржетта, переняв от прежних хозяев двух работниц, не выходила из мастерской или ежеминутно туда бегала и постоянно пеклась о производстве. Если б жизнь снова не переменилась и не пришлось бы ехать за Жаном, она ни за что бы не рассталась со своим шляпным раем — да и сделала она это лишь после долгих колебаний между мужем и сбывшимися вдруг мечтами, а сделав выбор, всю жизнь потом вспоминала об ателье с грустью и сожалением. Для Жана ее «Oh! salauds!» было достаточно, чтоб считать ее своей единомышленницей: она его устраивала и такой (и такая, может быть, больше, чем законченная революционерка), но с Рене были иные счеты: