История моих книг. Партизанские повести

— То есть, Илья Герасимович, есть признаки, что в городе существует второй большевистский центр — так сказать, пар… пара…

— Параллельный?

— Вот-вот!

— А зачем он? — спросил Знобов.

— Один провалится, другой берет восстание в свои руки: чтоб без осечки. Иначе многое непонятно…

— Даже многое? — сказал Пеклеванов, с возрастающим интересом прислушиваясь к словам Семенова. — А именно?

— Ячейки имеются в таких местах, — скажем, в штабе военного округа, — куда доступ членам нашего ревкома невозможен. Ко мне сегодня подошел один служащий из штаба — и день восстания в качестве мандата назвал. Я сначала подумал, что провокатор, а вгляделся — наш. И трое еще…

— Чудесно! Я рад.

Председатель ревкома поцарапал зачесавшийся острый локоть. Кожа у него на щеках нездоровая, как будто не спал всю жизнь, но глубоко где-то хлещет радость, и толчки ее, как ребенок в чреве роженицы, пятнами румянят щеки.

Матрос протянул ему руку, пожал, будто сок выжимая.

— Я тоже рад, Илья Герасимыч.

А Знобов подумал с умилением:

"Вот они, большевики-то! Другой бы разозлился: что это, мол, параллельный центр заводите, не известив, обиделся бы: мол, не доверяете моим способностям, а этот только радуется".

От забот и трудов Пеклеванов в последние дни очень изменился, похудел. "Да и, должно быть, тюремная жизнь откликнулась!" — продолжал думать Знобов, глядя с жалостью на Пеклеванова.

"Хороший ты человек, а начальник… того… хлипкий". И ему захотелось увидеть другого начальника — здорового бритого человека и почему-то с лысиной во всю голову.

На столе валялась большая газета, а на ней хмурый черный хлеб, мелко нарезанные ломтики колбасы, а поодаль, на синем блюдечке, две картошки и подле блюдечка кусочек сахару.

"Птичья еда, — подумал с неудовольствием Знобов. — Может, это от плохой пищи он так похудел? Да и жена тоже. Чем бы помочь?"

Знобов раздвинул руки, точно охватывая стол, и устало зашептал:

— А вы на японца-то прокламацию пустите. Чтоб ему сердце-то насквозь прожечь…

— Напечатаете?

Семенов отозвался:

— А типография штаба округа зачем? Там же существует ячейка… — И он проговорил с усилием: — параллейная!

— Тогда печатайте!

И Пеклеванов передал Семенову написанную утром прокламацию. Семенов взял ее дрожащими от изумления и восторга пальцами.

"Вот это да, революционер! Не нам чета".

Он поднял ногу на порог и сказал:

— Прощай. Предыдущий ты человек, ей-богу, Илья Герасимыч!

Когда Семенов и Знобов вышли, Маша сказала обиженно:

— Предыдущий?! Дурацкое слово.

— Почему?

— Человек прошлого, значит.

— Ну да! Но что здесь обидного? Ведь он имеет в виду, что "предыдущий человек" — это человек предыдущей революции, то есть революции тысяча девятьсот пятого года.

— А я и не поняла!

— Семенов сложноват в речи, но прост в делах и мыслях.

— Пожалуй. А параллельный центр, по-твоему, существует?

— У меня похожая мысль мелькала и раньше. Во всяком случае об этом приятно думать, верно? И, разумеется, не ослаблять работы… Позволь, а это что такое? Откуда?

Пеклеванов, щурясь, наклонился.

У ножки стола, полускрытая вязаной скатертью, стояла бутылка водки.

— Семенов принес. И колбасу.

— Тоже превосходно.

Пеклеванов отрезал кусочек колбасы, выпил водки и, глядя на засиженную мухами стену, сказал:

— Да-а… предыдущий.

Он, весело ухмыльнувшись, достал лист бумаги и, скрипя пером, стал писать инструкцию восставшим военным частям.

Выйдя из переулка на улицу, Знобов увидал у палисадника японского солдата.

Солдат в фуражке с красным околышем и в желтых крагах нес длинную эмалированную миску. У японца был жесткий маленький рот и редкие, как стрекозьи крылышки, усики.

— Обожди-ка! — сказал Знобов, взяв его за рукав.

Японец резко отдернул руку и строго крикнул:

— Ню! Сиво лезишь!

Знобов скривил лицо и передразнил: — Хрю! Чушка ты. К тебе с добром, а ты с хрю-ю! В бога веруешь?

Японец призакрыл глаза и из-под загнутых ресниц оглядел Знобова поперек — от плеча к плечу, потом оглядел сапоги и, заметив на них засохшую желтую грязь, сморщил рот и хрипло сказал:

— Лусика сюполочь. Ню?…

И, прижимая к ребрам миску, неторопливо отошел.

Знобов поглядел на задорно блестевшие бляшки пояса. Сказал с сожалением:

— Дурак ты, милый мой, дурак!

А дождь, холодный почти по-зимнему, стегал да постегивал разгоряченные их лица.

— Японец ушел. В палисаднике стайкой, дружно, словно подбадривая один другого, чиликали воробьишки. Поглядывая на них, Знобов думал об японце. Будь бы их тут несколько, а не один, может быть, и разговорились бы.

— А одинокому не чиликается!

Мелкий ледяной дождь пробивался сквозь туман. Морские волны мельчали. "Ситничек, — думала Настасьюшка, держась за борт лодки, — а гляди-ка, море усмирил. Компас-то есть ли у рыбаков? Как бы нам с курса не сбиться".

Точно отвечая на ее мысли, рыбак Сумкин сказал:

— С курса не собьемся, а вот, кажись, катера японские снуют, это верно. Суши весла, ребятушки! Надо разобраться.