История одного предателя

В таких условиях производить арест было невозможно: можно было не только "провалить" агента, но и вообще навлечь большие неприятности. Герасимов отправился в Департамент, чтобы выяснить личность "Филипповского" и характер его отношений с полицией. Делал он это с тем большей охотой, что уже давно вел энергичную борьбу против ведения Департаментом самостоятельной агентуры, настаивая на передаче ее всей в его собственные руки. Но в Департаменте категорически отрицали не только какую бы то ни было связь с "Филипповским", но и простую осведомленность об этой личности. "Я, - рассказывает Герасимов, настойчиво просил проверить, чтобы не было недоразумения: может быть это какой-либо агент Департамента, известный под другим именем? Или случайно затесавшийся сотрудник из заграничной агентуры? Но Рачковский уверял, что никакого его агента около Боевой Организации нет и быть не может".

Объяснения в Департаменте не дали никаких результатов. Но указания Тутышкина были слишком точны и сам он был старым, вполне надежным и точным в своих указаниях агентом, чтобы его сообщениями можно было пренебрегать. Поэтому решено было сначала объясниться с самим "Филипповским", и для этого филерам было поручено арестовать его, но только так, чтобы факт этого ареста не мог получить огласки.

Приказ был выполнен в точности: числа около 15 апреля "Филипповского" подстерегли на безлюдной улице, около Летнего сада, когда он в сумерках шел после свидания с одним из "извозчиков". Как полагается по правилам, филеры схватили его под руки и "честью" попросили следовать за ними. "Филипповский" пробовал протестовать, но ему посоветовали "для его же пользы" не доводить дело до скандала на улице, усадили в заранее приготовленную закрытую пролетку и доставили в Охранное Отделение. Здесь "Филипповский" возобновил свои протесты, предъявил документы на имя инженера Черкаса и требовал немедленного освобождения, угрожая обращением в газеты. Герасимова, лично поджидавшего таинственного "Филипповского", угрозы эти не смутили: печати он меньше всего боялся. Арестованному заявили, что он не то лицо, за которое он себя выдает, что арестовавшим известно, что он служит или в прошлом служил в Департаменте и т. д. и было предложено "поговорить откровенно". "Филипповский" -Черкас быстро сбавил тон, но от беседы уклонился.

"Не хотите говорить, - ответил Герасимов, - не надо. Мы можем не спешить. Посидите, подумайте на досуге, - а когда надумаете, скажите только надзирателю".

И "Филипповский" очутился в одной из одиночек, устроенных при Охранном Отделении.

"Думал" он сравнительно долго: дня два. Очевидно, обдумывал создавшуюся обстановку. Наконец, решил сдаться и попросил вызвать его для разговора. Герасимов не заставил себя ждать: дело это его интересовало много больше, чем он показывал.

Теперь у "Филипповского" был совсем иной тон.

"Я согласен говорить откровенно, - заявил он с самого же начала, - но хочу, чтобы при разговоре присутствовал мой прежний начальник, Петр Иванович".

"Петром Ивановичем" был Рачковский, против присутствия которого Герасимов ничего не имел: последнего он и недолюбливал, и несколько презирал, а "беседа" обещала быть для Рачковского весьма неприятной.

Связаться с Рачковским по телефону не представило труда.

- Так и так, - говорил Герасимов, - мы, Петр Иванович, задержали того самого "Филипповского", о котором я Вас спрашивал. Представьте, он говорит, что хорошо Вас знает и служил под Вашим начальством. Он сейчас сидит у меня и хочет говорить в Вашем присутствии".

"Рачковский, - рассказывает Герасимов, - по своему обыкновению завертелся: что да как и в чем именно дело? И какой это может быть "Филипповский?" Разве что Азеф?"

- Тут, - прибавляет Герасимов, - я впервые в своей жизни услышал эту фамилию.

После этого телефонного разговора Рачковский немедленно примчался в Охранное Отделение, и здесь в кабинете Герасимова и в его присутствии состоялось бурное объяснение.

Рачковский разлетелся к Азефу со своей обычной "сладенькой" улыбочкой:

"А, дорогой Евгений Филиппович, давно мы с Вами не видались. Как поживаете?"

Но Азеф после двух дней пребывания в одиночном заключении на скудном арестантском довольствии меньше всего был склонен к любезным излияниям. К тому же он, несомненно, понимал, что переход в наступление для него и тактически наиболее выгоден. Поэтому он с места в карьер обрушился на Рачковского с площадной бранью. "В своей жизни, - рассказывает Герасимов, - я редко слышал такую отборную брань. Даже на Калашниковской набережной не часто так ругались. А Рачковскому хоть бы что. Только улыбался и приговаривал: "да вы, Евгений Филиппович, не волнуйтесь, успокойтесь!"