История русской революции. Том II, часть 1

Восстание, вышедшее из ставки, не могло не потрясти каждый солдатский фибр. Внешняя дисциплина, на восстановление которой потрачено было столько усилий и жертв, снова поползла по всем швам. Военный комиссар Западного фронта Жданов докладывает: «Настроение в общем нервное, подозрительное к офицерам, выжидательное; неисполнение приказов объяснялось тем, что им отдают корниловские приказы, которые исполнять не надо». В том же духе пишет Станкевич, сменивший Филоненко на посту верховного комиссара: «Солдатская масса… почувствовала себя со всех сторон окруженной изменой… Тот, кто разубеждал ее в этом, казался ей тоже предателем».

Для кадрового офицерства крушение корниловской авантюры означало крушение последних надежд. Самочувствие командного состава и до этого не было блестящим. Мы наблюдали в конце августа военных заговорщиков в Петрограде, пьяных, хвастливых, безвольных. Теперь офицерство окончательно почувствовало себя отверженным и обреченным. «Эта ненависть, эта травля, – пишет один из них, – полное безделие и вечное ожидание ареста и позорной смерти гнало офицеров в рестораны, в кабинеты, в гостиницы… В этом пьяном угаре потонули офицеры». В противовес этому солдаты и матросы жили более трезво, чем когда бы то ни было: они были охвачены новой надеждой.

Большевики, по словам Станкевича, «подняли головы и почувствовали себя полными хозяевами в армии… Низшие комитеты стали превращаться в большевистские ячейки. Всякие выборы в армии давали изумительный прирост большевистских голосов. При этом нельзя не отметить, что лучшая, наиболее подтянутая армия не только на Северном фронте, но, быть может, на всем русском фронте, 5-я, первая дала большевистский армейский комитет».

Еще ярче, отчетливее, красочнее большевизировался флот. Балтийцы подняли 8 сентября на всех судах боевые флаги как выражение своей готовности бороться за переход власти в руки пролетариата и крестьянства. Флот требовал немедленного перемирия на всех фронтах, передачи земли в распоряжение крестьянских комитетов и установления рабочего контроля над производством. Через три дня Центральный комитет Черноморского флота, более отсталого и умеренного, поддержал балтийцев, выдвинув лозунг передачи власти советам. За тот же лозунг в середине сентября поднимают свой голос 23 пехотных сибирских и латышских полка XII армии. За ними следуют все новые части. Требование власти советов не сходит больше с порядка дня армии и флота.

«Матросские собрания, – рассказывает Станкевич, – состояли на девять десятых из одних большевиков». Новому комиссару при ставке довелось защищать в Ревеле перед моряками Временное правительство. С первых же слов он почувствовал всю тщету своих попыток. При одном слове «правительство» зал враждебно смыкался: "волны негодования, ненависти и недоверия сразу захватывали всю толпу. Это было ярко, сильно, страстно, непреодолимо и сливалось в единодушный вопль: «Долой!» Нельзя не отдать справедливости повествователю, который не забывает отметить красоту напора смертельно враждебных ему масс.

Вопрос мира, загнанный на два месяца в подполье, выступает теперь на поверхность с удесятеренной силой. На заседании Петроградского Совета прибывший с фронта офицер Дубасов заявил: «Что бы вы здесь ни говорили, солдаты больше воевать не будут». Послышались возгласы: «Этого не говорят и большевики!» Но офицер, не большевик, отпарировал: «Я передаю то, что я знаю и что передать вам мне поручили солдаты». Другой фронтовик, угрюмый солдат в шинели, пропитанной грязью и вонью окопов, заявил в те же сентябрьские дни Петроградскому Совету, что солдатам нужен мир, какой угодно, хоть бы «какой-нибудь похабный». Эти терпкие солдатские слова обдали Совет оторопью. Вот как далеко, значит, зашло дело! Солдаты на фронте не были малыми ребятами. Они отлично понимали, что, при наличной «карте войны», мир может быть только насильническим. И для этого своего понимания окопный делегат нарочно выбрал самое грубое слово, выражавшее всю силу его отвращения к гогенцоллернскому миру. Но именно этой обнаженностью оценки солдат заставил своих слушателей понять, что другого пути нет, что война вымотала у армии душу, что мир необходим немедленно и во что бы то ни стало. Слова окопного оратора со злорадством подхватила буржуазная печать, приписав их большевикам. Фраза о похабном мире не сходила отныне с порядка дня, как крайнее выражение одичалости и развращенности народа!