История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1

Въ 1837 году онъ встрѣтился съ Герценомъ, вернувшимся въ Москву изъ ссылки. Герценъ, жившій тогда горячими политическими интересами, былъ пораженъ происшедшей съ Бѣлинскимъ перемѣной, — они сразу разошлись послѣ первой же словесной стычки, но диспуты ихъ продолжались. Герценъ самъ изучилъ Гегеля и по своему сталъ толковать нѣкоторыя его «истины». Бѣлинскій, бредившій Гегелемъ, стоялъ за свой политическій "квіетвзмъ", за эстетическое пониманіе цѣлей поэзіи, за разумность дѣйствительности… Быть можетъ, горячія, возмущенныя рѣчи Герцена уже послѣ перваго свиданія заронили вскру сомнѣнія въ душу Бѣлинскаго, такъ какъ, хотя онъ и долго, въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ, не уступалъ своему оппоненту, тѣмъ не менѣе, онъ понемногу сталъ охладѣвать къ своей философіи и, "утомившись отвлеченностью", сталъ "жаждать сближенія съ дѣйствительностью".

Бѣ;линскій въ Петербургѣ. Новые идеалы Бѣлинскаго.

Въ концѣ 1839 года онъ переселяется въ Петербургъ, чтобы вести критическій отдѣлъ въ "Отечественныхъ Запискахъ" Краевскаго. Въ первые годы онъ проводитъ еще свои гегеліанскіе взгляды ("Очерки Бородинскаго сраженія", "Менцель, критикъ Гёте", "Горе отъ ума"), но уже съ конца 1839 года начинается въ жизни Бѣлинскаго періодъ сомнѣній въ истинѣ своихъ взглядовъ, подготовляется переворотъ, и въ серединѣ 1840 года онъ рѣзко мѣняетъ свои «примирительные» взгляды на "протестующіе". Въ письмахъ своихъ онъ пишетъ теперь слѣдующее: "Проклинаю мое гнусное стремленіе къ примиренію съ гнусною дѣйствительностью! Да здравствуетъ великій Шиллеръ, благородный адвокатъ человѣчества, яркая звѣзда спасенія, эманципаторъ общества отъ кровавыхъ предразсудковъ преданія!" Теперь всѣ "цѣнности", въ глазахъ Бѣлинвскаго, сразу переоцѣниваются: Гёте оказывается "отвратительною личностью", Жоржъ-Зандъ сдѣлалась «апостоломъ», героиней. Больше всего достается теперь "дѣйствительности". Бѣлинскій называетъ ее «палачомъ», «пошлостью», «гнусностью»: борьба съ жизнью опять окрылила его: "въ душѣ чувствую больше жару и энергіи, больше готовности умереть и пострадать за свои убѣжденія", — пишетъ онъ въ одномъ письмѣ. Онъ говоритъ, что, сбросивъ иго нѣмецкой философіи, проснулся — "и страшно вспомнить мнѣ о моемъ снѣ"; теперь Германія для него — "нація абсолютная, но государство позорное", — взамѣнъ того выросли теперь въ его глазахъ французы, еще недавно посылаелые "къ чорту"!.. Онъ зло издѣвается теперь надъ Гегелемъ, называетъ его "Егоръ Ѳедорычемъ", кланяется его "философскому колпаку" и пр. "Что мнѣ въ томъ, — восклицаетъ онъ, — что я увѣренъ, что разумность восторжествуетъ, что въ будущемъ будетъ хорошо, если судьба велѣла мнѣ быть свидѣтелемъ торжества случайности, неразумія, животной силы. Что мнѣ въ томъ, что моимъ, или твоимъ дѣтямъ будетъ хорошо, если мнѣ скверно, и если не моя вина въ томъ, что мнѣ скверно? Не прикажешь ли уйти въ себя? Нѣтъ, лучше умереть!".

Бѣлинскій о перемѣнахъ своего міросозерцанія.

Удивляясь самъ рѣзкимъ переворотамъ своего міровоззрѣнія, оправдывалъ онъ себя тѣмъ, что они — результатъ его честнаго исканія истины.[185] "Теперь я весь въ идеѣ гражданской доблести, весь — въ паѳосѣ правды и чести, — восклицаетъ онъ, — и, мимо ихъ, мало замѣчаю какое бы то ни было величіе!.. Во мнѣ развилась какая-то фанатическая любовь къ свободѣ и независимости человѣческой личности, которая только возможна при обществѣ, основанномъ на правдѣ и доблести"; "борьба за понятія — дѣло святое, и горе тому, кто не боролся!" — говоритъ онъ.

Въ это время онъ очень сблизился съ Герценомъ и, подчининившись его вліяніямъ, увлекся сенсимонизмомъ и политическими тревогами которыми наканунѣ 1848 года сталъ волноваться Западъ. "Ты знаешь мою натуру, — пишетъ онъ другу, — она вѣчно въ крайностяхъ. Я съ трудомъ и болью разстаюсь съ старой идеей, отрицаю ее до нельзя, a въ новую перехожу со всѣмъ фанатизмомъ прозелита! Итакъ, я теперь въ новой крайности, — это идея сенсимонизма,[186]

которая стала для меня идеею идей, альфою и омегою вѣры и знанія. Она для меня поглотила и исторію, и религію, и философію". На семейную жизнь и положеніе женщивы онъ смотрѣлъ теперь глазами сенсимонистовъ. Отъ своего философскаго эготизма отвернулся. "Что мнѣ въ томъ, что живетъ общее, — восклицаетъ онъ, — когда страдаетъ личность! Что мнѣ въ томъ, что геній на землѣ живетъ въ небѣ, когда толпа валяется въ грязи… Прочь же отъ меня блаженство если оно — достояніе мнѣ одному изъ тысячъ!".

Требованія, предъявляемыя имъ теперь къ литературѣ. Отношеніе къ Пушкину. Фанатизмъ Бѣлинскаго.