В деле церковного управления при Николае I обер–прокурор граф Н. А. Протасов ввел много полезных улучшений, которые уже могли считаться реформами. Прежде всего он обратил внимание на епархиальное управление, в котором до тех пор, так же как и в XVIII в., царили произвол и бесправие, а низшее духовенство страдало от деспотизма епископов. Введенный Протасовым Устав духовных консисторий (1841) внес в этом отношении значительные улучшения. «Протасов, — пишет историк, — будучи сам деспотом, сокрушал всякое самовластие со стороны епархиальных архиереев, руководившихся в управлении произволом и не терпевших никаких против себя протестов. У него на суде равны были и дьячок и архиерей. С его эпохи узнали, что и архиереев можно судить, что и для них писан закон, что и на них можно жаловаться в Синод» [680]
.Протасовские методы, намечавшиеся еще до появления самого Протасова, были одной из существенных причин того одиночества, в котором довольно скоро оказался в Святейшем Синоде митрополит Филарет. «Я здесь чужой, — писал он в 1827 г. своей матери, — и хочу таким оставаться, а потому уклоняюсь от сношений, кроме необходимых» [681]
. Быть может, это было ошибкой. В то время митрополит еще обладал психологической гибкостью, свойственной всякому молодому человеку, и при желании мог бы найти точки соприкосновения с другими иерархами. Филарет же по своей натуре был склонен к замкнутости, что привело его в последние два десятилетия жизни к «agr'eable sоlitude» [прекрасному одиночеству (фр.)]: он возвышался над всеми в качестве неоспоримого и почитаемого всеми авторитета. В Святейшем Синоде господствовал митрополит Серафим, пользовавшийся благосклонностью императора. Серафим не любил своего Московского собрата. Между ними существовали принципиальные расхождения не только в отношении к Библейскому обществу и переводу Библии на русский язык, но и в вопросах личного характера. Серафим не мог простить Филарету его благожелательности к князю Голицыну, да и самого Филарета подозревал в склонности к мистицизму, прислушиваясь к нашептываниям архимандрита Фотия, называвшего Филарета масоном. В глазах Серафима Филарет не мог быть вполне правоверным, ибо слыл «либералом». Серафим помнил и о прошлом интересе молодого Филарета, ректора Петербургской Духовной Академии к мистической литературе. Этим объясняется двойственная позиция Серафима в 1827 г. по вопросу о Катехизисе Филарета. Тогда Киевский митрополит Евгений Болховитинов поддержал своего Петербургского собрата. Из рескрипта Николая I Серафиму от 12 апреля 1826 г. видно, что оба митрополита обращались к императору по поводу Библейского общества и того вреда, который оно, по их мнению, наносит [682]. Несмотря на эти разногласия, Филарет имел такой вес в Святейшем Синоде, что не считаться с его мнением было нельзя. Обер–прокурор князь Мещерский докладывал императору, что участие Филарета в обсуждении различных вопросов церковного управления имеет большое значение. Его ум, здравый смысл и способность быстро схватывать суть дела поражали не менее, чем глубокое знание канонического права и умение толковать его. Если Филарет для исполнения служебных обязанностей в Москве иногда покидал северную столицу, а в Синоде возникало какое–либо важное дело, то приходилось либо высочайшим повелением возвращать Московского митрополита в Петербург, либо высылать бумаги в Москву, чтобы получить его отзыв. И при обер–прокуроре С. Д. Нечаеве с Филаретом постоянно советовались, как это видно из многочисленных писем митрополита к обер–прокурору. В то же время обер–прокурор умудрялся интриговать против митрополита, стараясь изолировать его в Синоде. Особенно важен для Нечаева был раздор между Московским митрополитом Филаретом Дроздовым и Киевским митрополитом Филаретом Амфитеатровым, членом Святейшего Синода с 1836 г. Оба единодушно осуждали деспотизм обер–прокуроров, но перевод Библии на русский язык, рекомендованный Филаретом Дроздовым, Киевский митрополит считал делом вредным и всячески препятствовал его появлению. Нечаев старался также испортить отношения Филарета Дроздова с императором.