История средних веков

Этим кончается история Иордана. «Я следовал писаниям древних, — говорит он в заключении; — в обширных лугах я срывал немного цветов и из них для любознательного свил венок по силам своего ума, насколько хватило уменья. Да не подумает никто, что я прибавил нечто от себя сверх того, что я прочитал и узнал, из пристрастия к готскому народу, поскольку я сам принадлежал к нему по происхождению. Я излагал все, как было, хотя рассказал весьма немногое из того, что написано и что рассказывают о готах, не для прославления их самих, а для прославления того, кто побеждал».

Иордан чувствовал тенденциозность своего рассказа, в некоторых отношениях почтенную. Нельзя согласиться с Пальманом, который произносит озлобленный приговор над Иорданом, полагая, что он взялся не за свое дело, что он не более чем компилятор, притом компилятор дурной пробы, который позволяет себе плагиат, скрывая источники, списывая целиком чужие отрывки, заимствуя даже чужие предисловия. Мы не видим достаточных оснований для приговора столь резкого. Что Иордан плохой стилист — это очевидно, но когда вдохновение посещает его, он становится неузнаваем. Речь Аттилы перед гуннами на пороге Каталаунского сражения, описание битвы, сцена похорон Аттилы, все это показывает способность к драматическому рассказу. В общем изложение историка недостаточно оживлено. Что же касается обвинений по содержанию, то таковые вряд ли выдержат критику. Иордан слишком полагался на свою память, когда за три дня, прочитав двенадцать больших книг «сенатора» Кассиодора, без выписок написал извлечение в одной, притом не особенно тяжеловесной книге. При этих условиях нет места плагиату. Критики забывают, что взгляд Кассиодора, как римлянина, на варваров бы совершенно целостен и не мог иметь много общего с симпатиями Иордана к своим соплеменникам. Прочими источниками были: Дион Кассий, Трог Помпей, Орозий, какой-то Иосиф (annalium relator verissimus),

Абладий, пересказчик готских преданий, этот лучший писатель из готов и, наконец, сами саги германцев, их древние песни. Нельзя открыть дословных заимствований из этих памятников. Сталкиваясь с двумя разнообразными мнениями, Иордан строго придерживается одного из них, правда, без критического отношения, к которому он не был способен, но всегда такого мнения, которое подходило к его национальным взглядам. В симпатиях Иордана поражает преобладание родовых хищнических инстинктов готов. Он всецело был сыном своего века и своего племени. Для него, в то тревожное и страшное время, казалось совершенно естественным разрушать, грабить, жечь. Все победители дают волю насилию, и это даже заслуживает одобрения историка. Для него пощада — явление редкое, почти неслыханное: этот город, вероятно, защитила святыня, скажет он в таких случаях. Самый Бог в его глазах является в роли мстителя. Император Валент, обративший готов в арианство, во время неудачного похода сгорел в лачуге, зажженной готами. «Это свершилось, конечно, не иначе, как по Божьему соизволению, — спешит разъяснить Иордан в двадцать шестой главе. Валент сгорел от руки тех, кого сам он завлек в огонь геенны, кому вместо просимой истинной веры дал ересь».

Другая интересная черта заключается в политических взглядах Иордана. Выросший в римской среде, он усвоил себе, однако, оригинальное мировоззрение. Он полагает, что «род людской живет для своих владык»; на эту мысль его наводят размышления о Каталаунской бойне. Увлекаясь только звуком боевого рога, он совершенно игнорирует внутреннюю жизнь, для которой его «История» не имеет никакого значения. Весь внутренний склад готской жизни, политическая организация этого народа, его обычаи и нравы — все это не заслужило его внимания.

Но было бы странно ставить эту сторону труда в вину Иордану. Живя в то время, когда более половины западноевропейского населения вело кочевую жизнь, когда наиболее надежные элементы еще продолжали бродить, историк, в жилах которого текла кровь дикаря, не мог стать выше своего времени. Всякий пишет о том, что его интересует. Внутренняя, духовная или правовая жизнь человечества есть плод научной постановки истории в нашем веке. Она была не по плечу потомку полудикого алана VI столетия.

Обращаемся к Григорию, епископу Турскому, жившему несколько позже.