История всемирной литературы в девяти томах: том шестой

Преромантическая эстетика носила двойственный характер, будучи, с одной стороны, продолжением, а с другой — преодолением сентиментальной. В ее основе лежало понятие «высокого», «величественного», которое в литературной практике реализовалось как «ужасное». Это представление отнюдь не противоречило сентиментальному сенсуализму; понятие «сладкий ужас» или «сладкая меланхолия» входило в эстетическое содержание элегической, в частности «кладбищенской», поэзии, открывавшей широкие возможности тому субъективно — лирическому началу, которое культивировали сентименталисты. Уже в «Бедной Лизе» есть подобные элегические мотивы, создающие атмосферу меланхолии, таинственности, скорби об утрате. Вместе с тем одна и та же исходная стилистическая система воспроизводилась по — разному и по — разному функционировала в зависимости от конкретной литературной ориентации писателя. Если Шаликов, например, ставил акцент на «сладости меланхолии», которая «настроивает чувства к самым тонким ощущениям» («Кладбище»), то литературные противники Карамзина обращаются к Юнгу, Оссиану, Томсону в поисках «высокого» языка философско — религиозной аллегорической поэзии, — такие возможности также были заложены в самой преромантической эстетике. Юнг был созвучен масонской литературе, с ее эсхатологизмом, космизмом, идеей бренности всего существующего. Эти идеи, в специфически преромантическом выражении, мы находим в поэзии С. С. Боброва (ок. 1763–1810), вероятно самого значительного из так называемых «архаиков», стремившихся соединить принципы державинской, а отчасти и ломоносовской оды с системой преромантической образности. Это соединение явственно ощутимо уже в дидактико — описательной поэме «Таврида» (1798) — наиболее известном произведении Боброва.

«Ночная» и «кладбищенская» поэзия на русской почве давала, таким образом, разные варианты, в зависимости от усваивавшего их литературного метода. Нечто подобное происходило и с русским оссианизмом. Оссианом увлекались Карамзин и будущий антагонист его А. С. Шишков; исходный текст мог быть интерпретирован как субъективно — элегический и как исторический. Преромантизм сделал важный шаг по пути к романтическому историзму — реабилитировал национальную старину, уравняв ее в правах с классической древностью. Последствием были существенные сдвиги в эстетическом мышлении: открытие субъекта повествования как носителя исторически определенной системы представлений, не тождественной всеобщему эталону «разумного» и «просвещенного». Отсюда — принципиальная возможность стилизации, воспроизведения как языка прошлых эпох, так и их мышления.

Все эти изменения в литературном сознании создавали предпосылки для восприятия в России преромантического романа, породившего свою особую художественную систему, со специфической повествовательной техникой, проблематикой и характерами. Этот так называемый «готический», или «черный», роман (иногда определяемый как роман «тайн и ужасов») также свидетельствует о формирующемся историзме и эстетическом интересе к средневековью. Возникая на почве просветительского романа, он усваивает просветительское представление о средних веках как о времени варварства, непросвещенности и жестокости нравов, однако, в отличие от просветительства, в самом этом варварстве ищет источник драматического, «ужасного» и эстетически значимого. Эта двойственная и во многом противоречивая концепция лежала в основе романов А. Радклиф, переводы которых в 1800–1810‑е годы буквально захлестывают русский книжный рынок; эстетически привлекательной оказывается в них техника «тайны и ужаса», с характерными сюжетными ходами (заключение жертвы в подземелье или башню), топикой (средневековый замок) и непременным кажущимся присутствием сверхъестественного начала, объясняемым в соответствии с законами разума естественными причинами. Почти все эти элементы мы находим уже в «Острове Борнгольме» Карамзина; при этом Карамзин создает стройную систему «готического» суггестивного повествования еще до того, как были созданы главные романы Радклиф, — тенденции, ведущие к этой системе, развиваются в России независимо от ее классических западных образцов.

«Готический роман» создал тип «героя — злодея», противопоставленного герою «чувствительному»; его движущая сила — страсть, непосредственное излияние чувства, доведенного до крайних пределов внутренней и внешней экспрессии; этому внутреннему эмоциональному содержанию соответствует и предельно драматичная внешняя ситуация. «Герой — злодей» «готического романа» неизменно выступает с отрицательным знаком; однако он не случайно является родоначальником байронического героя, т. е. героя с более сложной, двойственной эмоциональной оценкой. Он близок также герою «штюрмерских», прежде всего шиллеровских, драм, которые получают в эти годы в России большую популярность.