История второй русской революции

Вот и все меры, о которых сообщило правительство. И вся речь Керенского, не такая намеренно красивая, как обычно, скорее взволнованная и растерянная, даже в эту минуту была направлена не к тому, чтобы подавить восстание, а к тому, чтобы оправдать себя в глазах левой и даже в глазах восставших. Чтобы доказать, что они действительно преступники, он уличал Ленина цитатами из большевистских газет — «Рабочего пути» и «Солдата». Но, чтобы смягчить и этот выпад, он даже в такую минуту не отказался от своего обычного приема — уравновешивать удар налево ударом направо. Он заявил, что «пропаганда против власти (с места поправляли: за сильную власть) велась также и в «Новой Руси», «Живом слове» и «Общем деле» (Бурцева) и что эти газеты, по его распоряжению, «сегодня ночью также закрыты». Он даже считал «для себя чрезвычайно важным отметить», что «сами организаторы восстания», «сам Ленин» выдал ему, Керенскому, «узурпатору, продавшемуся буржуазии», свидетельство о том, что при его правительстве «наилучше поставленные во всем мире пролетарские интернационалисты» могли совершенно безнаказанно организовать свое восстание. К этой мысли он вновь и вновь возвращался в течение своей речи. «Правительство могут упрекнуть в слабости и чрезвычайном терпении, но во всяком случае никто не имеет права сказать, что Временное правительство за все время, пока я стою в его главе, и до этого прибегало к каким-либо мерам воздействия

раньше, чем это не грозило непосредственной гибелью

государству. Прошу также членов Совета республики, которые выражают с мест свои мнения возгласами о том, что действия власти были недостаточно своевременны и что мы бездействовали, вспомнить... что нам необходимо во что бы то ни стало стремиться к тому, чтобы новый режим, режим свободы, был по возможности совершенно освобожден от упреков в каких бы то ни было, не оправдываемых необходимостью, репрессиях и жестокостях». «Никто не может заподозрить, что эти меры принимаются нами с какими-нибудь другими целями, кроме необходимости спасти государство»[118].

Во время самой речи Керенский получил копию документа, которую в это самое время военно-революционный комитет разослал по войскам: «Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов грозит опасность. Предписываю привести полк в полную боевую готовность и ждать дальнейших распоряжений. Всякое промедление и неисполнение приказа будет считаться изменой революции. За председателя Подвойский, секретарь Антонов». Это был язык власти... Керенский, прочтя документ собранию, констатировал вновь «состояние восстания» и продолжал, осуждая «чернь», апеллировать к «разуму, совести и чести населения столицы», пугать его не только открытием фронта, новой военной катастрофой, но и новой «попыткой» контрреволюции, «может быть, более серьезной, чем попытка Корнилова»[119]. Он заранее перекладывал ответственность на других и свидетельствовал о невинности правительства и своей собственной. С левой кричали в ответ: «Виноваты те, кто за кулисами демократии затягивает войну».

При аплодисментах всего собрания крайняя левая упорно молчала. Но именно в эту сторону Керенский продолжал направлять свою аргументацию и в завершение ее даже сделал новые авансы. Большевики — та партия, которая теперь подлежит немедленной, решительной ликвидации, «обещает народу землю и мир». Но и правительство готово обещать то же самое. Оно как раз теперь «обсуждает в окончательной форме вопрос о передаче временно, до Учредительного собрания, земель в распоряжение и управление земельных комитетов». То же правительство «предполагало в ближайшие дни отправить свою делегацию на Парижскую конференцию, для того чтобы там, согласно своим убеждениям и программе, в числе прочих вопросов поставить и предложить вниманию союзников вопрос о необходимости решительно и точно определить задачи и цели войны, то есть вопрос о мире». Эти заявления, очевидно, условленные с Центральным исполнительным комитетом Совета, имели в виду усилить последний и ослабить позиции большевиков в массах. В действительности они только лишали правительство в эту последнюю минуту определенной и ясной собственной позиции и отнимали у него последних заступников, на которых оно могло бы еще опираться. Защищать правительство — да, конечно! Но... защищать Керенского? Того

Керенского, который два месяца тому назад имел возможность раздавить большевиков, но который и теперь, перед лицом очевидной опасности, пытался, даже обвиняя их в «предательстве и измене», перед ними же оправдываться? Керенского, который сам дезорганизовал свою оборону, который не хотел опираться на честного Корнилова и не смел вверяться интригану Верховскому? Так рассуждали в кругах, от которых зависело в эту минуту оказать Керенскому действительную поддержку.