Истребитель

Его вызвал к телефону полпред, дежуривший в Сан-Франциско, и Волчак в генеральских пижамных штанах — все другое не лезло — принялся докладывать: разрешено было долететь до Канады, мы сели в Штатах, теоретически могли бы и до Мексики... Не надо, не надо до Мексики, сказал Трояновский. В голосе его послышалась не очень хорошая усмешка, Волчак был чуток к таким вещам, но тогда не понял, а когда понял, ругал себя страшно: ах же я, садовая голова, куда сунулся с этой Мексикой?! Оно, конечно, мы теперь герои, дважды герои, совсем герои, а все-таки... После этого ему и

второй звонок показался подозрительным по тону: он кинулся докладывать — его остановили. Говорил замнаркома обороны, брат железного наркома и главного транспортника; понятно, понятно, сказал он, слегка растягивая слова в подражание сталинскому акценту. Вы доложите, здоровы ли, нам главное — человеческий фактор. «Да нас хватило б и на обратный перелет!» — снова невпопад ответил Волчак и тут же кинулся уточнять: сразу же, сразу же! Да мы понимаем, что вы там не останетесь, сухо пошутил нарком. Вас тут очень ждут. И это тоже не понравилось Волчаку. Маршалл отвел их на второй этаж, в спальни детей. Дочь генерала была замужем и жила неподалеку, генеральский сын работал в Вашингтоне, по другую сторону страны. Их детские книжки, карнавальные маски и многочисленные фото из походов настраивали на идиллический лад. Чернышев успел устыдиться — а много ли я занимаюсь своими? тем ли я занимаюсь? — но Дубаков еще не обзавелся детьми, а Волчаку такие сомнения в принципе не были свойственны. Ему были свойственны другие сомнения: все ли я сделал так, почему они нас там ждут? И потому сон его был крепок, но тревожен. Проспали они всего пять часов.

За это время Москва выпустила приветственное сообщение. Там был слегка перевран маршрут — все-таки связи долго не было, приписали пару пунктов, над которыми они не летали, но в целом интонация была торжественная и ликующая: беспримерный, бесспорное, беспосадочный, небывалая, шестьдесят четыре часа, всенародно, единодушно, грядущее... В одночасье добрался до них, несмотря на грозу, Трояновский — самолеты из Сан-Франциско летали часто, до такого регулярного сообщения между, скажем, Ульяновском и Астраханью при таком же восьмисоткилометровом расстоянии было далеко, но, как сформулировал для себя Дубаков, тут уж что-нибудь одно: либо первыми в небывалом, либо заурядными в заурядном. Кто-то пути прокладывает, кто-то по ним ходит. Да, ребятки, натворили вы дел, вздохнул Трояновский, но взгляд его был лукав. «Что?» — вскинулся Волчак. Он никак не мог понять, герой он теперь окончательно или все еще в шатком статусе главной надежды. Да вот, пояснил Трояновский, Рузвельт вас приветствует. Вы забыли, что сегодня воскресенье? Не было случая, чтобы в этот день госчиновник выходил на работу, это и во время всех войн соблюдалось. Но Рузвельт и госсекретарь направили вам приветствие, читайте, завидуйте!

На лице Волчака впервые на дубаковской памяти мелькнуло выражение, которое потом почти не сходило, — «Знай наших!», но как бы от имени всего народа, хотя я и есть его предельное выражение, меня в воскресенье приветствует Рузвельт... то есть всех нас, но все-таки преимущественно меня.

К дому Маршалла сбежалась толпа. Волчак сказал речь: я родом с великой реки Волги, сказал он. Она... с чем бы сравнить ее? Она подобна великой реке Колумбии, хотя течет на другом континенте. Но они не мешают друг другу, втекая в Мировой океан. Так же и два наших великих народа, живя на разных континентах, не мешают, а помогают друг другу, как вот сейчас, и наш великий народ в нашем лице передает вашему, тоже великому, большой привет. Трояновский все это переводил, русскоязычный с его появлением куда-то испарился. Прямо вы прирожденный оратор, товарищ Василий, сказал Трояновский потом, когда Маршаллы накрыли им стол к вечернему чаю и деликатно удалились. Вы с удивительной точностью сказали именно то, что американцы хотели услышать. Но они люди с хваткой и уважают хватку — я хочу сказать это вам, всем троим, потому что разговаривать придется много. Это наша работа, дело дипломатов, но я тоже не всегда был дипломатом: я воевал в Маньчжурии, когда было надо, и учился торговать, когда стало надо. Я смею назвать президента — ну, не другом, конечно, но у нас приятельские отношения. И это именно потому, что я сразу дал ему понять. Мы должны, конечно, повторять, что две великие страны, и Мировой океан, и все такое... Но американцы немного любят загребать жар чужими руками, сидя здесь, за океаном, и не возражают, когда им об этом говорят. У них были все возможности опережать нас технологически и политически, но после перелета Линдберга мы не видим больших прорывов, и в нашем противостоянии самым черным европейским силам, вы понимаете, о чем я, мы тоже американцев не видим. Они хотят смотреть, кто кого, и потирать руки, так мы не должны противопоставлять этому, понимаете ли, чувства добрые и абстрактный пацифизм. Они первые нас не будут уважать.