Истребитель

С этого дня Бровман начал понимать, что началом конца был, пожалуй, не прыжок Лондон; что на самом деле цепочка фатальных неудач отсчитывается с замолчанной катастрофы над тайгой; если Грибовой не дали рассказать об этом в книжке, если похороны прошли тайно, а Сорокину не поставили даже памятника, что-то здесь было не так, и возможно, не обо всех известно даже ему. У него не было чувства, будто Брединского замалчивают сознательно, втаптывают в забвение. В конце концов, на банкете в честь экипажа Грибовой Кандель встал и сказал: прошу выпить не чокаясь за Героя Советского Союза Брединского, погибшего в поисках — он дернул головой — женского экипажа наших рекордсменок. Все выпили, Сталин подошел потом к Володе: что скучный? Штурмана потерял, товарищ Сталин. Тот только сказал: да, нехорошо получилось, — и отошел. Но никаких неприятностей у семьи Брединского не было, жена получала на обоих детей выплаты, Кандель следил; он подробно рассказывал, что у Брединского младший мальчик был слабый, перед их дальневосточным перелетом лежал чуть не при смерти, но Александр полетел, а когда во Владивостоке узнал, что кризис позади и мальчик пошел на поправку, — встал на руки при всех военных чинах! Нет, чтото здесь было не то; это был первый случай, когда комбрига, героя похоронили тайно, и не то что без почестей, а еще и посмертно выругав. Не тогда ли Кандель впервые задумался, что все они делают что-то не то? Однако альтернатива, альтернатива была какова? Что еще было делать человеку с его данными, пусть даже штурман его погиб из-за чужого рекорда? И Бровман скоро перестал об этом думать; но с Канделем они некоторое время не выпивали.

Кандель вообще начал проявлять вдруг странности. По возвращении из Америки ему ночью позвонил лично Сталин — странно было не то, что ночью, Сталин иначе не звонил, а то странно, что вдруг стал извиняться.

— Товарищ Канделаки, мы перед вами виноваты.

Он всегда говорил теперь «мы». Вожди по отдельности уже не мыслились, это было новое.

— Вы ни в чем передо мной не можете быть виноваты, товарищ Сталин.

— Нет, мы виноваты. Мы не сделали вам встречи, какую вы заслуживаете.

— Товарищ Сталин, — сказал тогда Кандель. — Мне бы хотелось не про встречу. Что встреча... А вот товарищи конструкторы — тут есть проблема. Писатель за книгу получает с каждого экземпляра, композитор за каждое исполнение песни — так? А конструктор должен вещи продавать. Карпов рояль продал, наследственный.

— Вы это наверное знаете?

— Про Карпова, правду сказать, не лично — мне передавали. Он не жалуется. А Ильюшин, я знаю, у меня занимал. Машину продал — вернул. Это не годится.

— Да, вы правы. Я этого не знал.

— И насчет завода я хочу, — окончательно осмелел Кандель. — Все заводы награждены, а мой, наш, — нет. Я летаю, рекорды ставлю, мне все: и слава, и деньги. Я не против денег, конечно. Но мне неловко.

— Ну, насчет заводов — это по отрасли решают, — сказал Сталин, как показалось Канделю, с прохладцей. — Они видят показатели в целом. Вы показателей в целом не видите.

— Товарищ Сталин, — упорствовал Кандель, — я же вижу, как работают люди. Или, если мы в целом недостойны, не надо тогда уж и меня... Но я же понимаю, вы позвонили, потому что видите — на душе у меня неладно. И вы, как говорится, первым чувствуете, вы человека понимаете. И я поэтому не мог не сказать...

Тут он нашел верный тон.

— Да, это вещи поправимые, — сказал Сталин. — А банкет в вашу честь мы еще закатим, будет повод. Вы же нам дадите повод?

Кандель уверил в своей готовности к новым рекордам, и попрощались.