Истребитель

Максимов многажды ходил под смертью, был с ней накоротке, служил в империалистическую, в Гражданскую воевал сперва с чехами, потом с Юденичем, облетал самолет-звено Вахмистрова – двухэтажную конструкцию, когда тяжелый бомбер выносил на крыльях два истребителя, и мало кто верил, что они сумеют синхронно сняться, отщелкнуться и уйти в автономный полет; и все получалось. И всегда Максимов был несколько в тени Волчака, а между тем он один имел на него влияние и проводил с ним все свободное время. У Волчака были жена и сынок, он недавно перевез их в Москву, а то все было некуда, а Максимов жил бобылем, жена его бросила еще в двадцатом, что-то там было, о чем он не любил разговаривать; случались у него, конечно, девки, но никто про это ничего не знал. У Волчака он отогревался, пятилетний Игорь его любил, какие-то Максимов ему делал катера с мотором из резинки на резиновом ходу; и теперь, когда Максимов погиб, стало ясно, как он со своей тихой хитростью, непрошибаемым упрямством и вечной усмешечкой придавал им всем уверенности. С ним было спокойно, а без него все вдруг поняли, что они смертны. Волчак про смерть вообще не задумывался, а то, говорил он, начнешь и затянет; но теперь все случилось рядом, и так глупо, и настолько никто не был виноват! Говорил же Громов: триппер – профессиональный риск развратника, смерть – болезнь летчика. И Волчак считал такую позицию правильной, хотя грубой. Можно было помереть при облете нового самолета, но не от такой ерунды!

Некоторое время он пытался успокоиться, отыскивая тут вредительство. Накатал письмо, в котором обращал внимание органов на подозрительный ряд катастроф, связанных с именем Карпова: сперва внук живописца погиб, потом Громов чудом прыгнул с парашютом, испытывая И-1, теперь вот эта педаль; опять-таки двухместный истребитель конструировался при карповском прямом участии. Фюзеляж делал Ольшевский, и к фюзеляжу вопросов не было. Двигатель был английский, «Нэпир-Лайон», к нему тоже вопросов не было. А вот что при проверке максимальной горизонтальной скорости погиб испытатель Филиппов с хронометристом Михайловым, это была уже прямая вина Карпова. В результате «преступной небрежности» конструктора сорвало к такой-то матери сперва нижнее крыло, потом верхнее, и на рекордной скорости триста километров машина рухнула, даже не успев набрать высоту. Карпов за контрреволюцию уже отсидел, но, как видим, не прервал деятельности, теперь уже не контрреволюционной, а вредительской… Удивительная вещь – написав этот документ, со всеми его причудливыми сочетаниями яростной ругани и прокурорских формулировок, Волчак его порвал к той самой матери. Не то чтобы утолил таким образом жажду мести, а просто, может быть, понял, что из таких и подобных катастроф состояла история авиации, и сам он в камеру номер двенадцать попал по идиотскому самодурству, и самолет Карпова, на котором он сейчас летал, был, в общем, нормальный. Так что, придя несколько в себя, Волчак пришел к Карпову в бюро, попросил разговора наедине и извинился. Он впервые обратился к нему на «ты», словно этот неслучившийся донос их сблизил, как сближает, в общем, всякая вина – больше любой услуги.

– Прости, Николай Николаевич, – сказал Волчак, – я на тебя думал, но, рассудив, твоей вины не нахожу. Просто, сам знаешь, Максимов был мне как брат и больше, потому что брат бывает вообще чужой человек.

В его случае, кстати, так и было. Он был пятый ребенок в семье и с предыдущими четырьмя, которые все выжили, никаких связей не поддерживал, даже открыток от них не получал.

– Все понимаю, товарищ Волчак, – сказал Карпов. Фамильярничать он не хотел. – Мы все пережили горе, с горем каждый справляется как умеет. Я только одно хочу вам сказать, не подумайте, я это говорю от уважения. Вы летчик, какого больше нет, а может, и не будет. Призывать вас беречься – глупость, Волчак беречься не способен. Я вас прошу от другого беречься. Мы же все тут, в общем, делаем одно дело, хотим одного. Зачем вам к вашим блистательным летным качествам еще вся эта нагрузка…

Но тут он осекся, поняв, что Волчак не был бы Волчаком, если бы любил только небо, хотел только летать или в крайнем случае изобретать. Волчак хотел неизмеримо большего, он и будущим биографам будет рассказывать, что в любой мальчишеской компании становился лидером, а на любой работе менял под себя инструкции. Карпов увидел вдруг огромный путь, который лежал перед Волчаком, великие задачи, которые тот себе ставил, и понял, что другой человек не пришел бы к нему виниться, – у него просто масштаба не хватило бы, а сам Карпов сейчас делает примерно то же, что делал бы генерал Марбёф, увещевая Наполеона ограничиться изучением артиллерийского дела и не мечтать об освобождении Корсики. Карпов читал биографию Наполеона и делал выводы. А потому он не договорил и сказал только:

– Надеюсь, товарищ Волчак, что, когда вы будете летать еще выше, вы вспомните, что не боги горшки обжигают. А про всех своих испытателей я помню, по ночам снятся.