Истребитель

Ты недопонимаешь, недоучитываешь, год спустя говорил Бровману Орлец с вечным своим отвратительным «недо». Все у него были недо, он один пере. Ты недооцениваешь масштаб борьбы. Если самолета не нашли, это может означать только одно. Да, именно это. Он увел его к американцам, новейшую машину, и будет до конца дней кататься в масле. Как ты можешь, возмутился Бровман, ведь он погиб, он тебе не ответит… Погиб Петров, веско сказал Орлец, и все это видели. Погибла Степанова. Но того, как погиб Гриневицкий, не видел никто, хотя катастрофа произошла предположительно в зоне наблюдения двух полярных станций. Это первый случай в истории Арктики, что не найдено вообще ничего. «Но Амундсен?!» – чуть не заорал Бровман. «От Амундсена нашли бензобак, – отбился Орлец, – и рыбаки видели, как он садился. Здесь никто не видел ничего. Уверяю тебя, он сейчас над нами подсмеивается. Я всегда говорил, что полякам доверять нельзя, что малым странам вообще доверять нельзя – они только ищут, к кому приткнуться». Орлец был на стороне больших батальонов.

Разумеется, Бровман не мог в такое поверить. Гриневицкий, конечно, гордец, пусть даже сноб, но не перебежчик, он слишком себя любил, чтобы стать предателем. И что за мания всюду видеть предателей? Но Гриневицкий – поляк, а следовательно, под подозрением: чужой, а теперь всякий чужой был вредителем, только скрывавшимся до поры. И очень возможно, что так оно и было, но Грин… Однако не успели еще затихнуть поиски, как про Грина стали говорить неуважительно, а то и с прямым осуждением. Волчак, как писали в газете, в тридцать пятом сам клещами скусывал головки с болтов, чтобы только облегчить самолет, срезал запасы пищи вполовину, чтобы взять топливо, и хотел отказаться от аварийного бота – в результате сбросил с машины сто двадцать кило! А Гриневицкий настоял, чтобы самолет был покрашен в «его» цвета, – скажите, наследный принц, личная геральдика! – и утяжелил тем самым на пятьдесят кило, потому что прежнюю краску толком не содрали. Все для показа, все ради эффекта! «Все-таки он был не наш», – сказал Волчак однажды, будто теперь только он должен был решать, кто наш и кто не наш; и кажется, к тому действительно шло.

А дальше стало всплывать многое. Припомнили разговоры Гриневицкого о том, что в Америке лучше поставлен летный быт, что со временем границы станут прозрачнее, что в Шмидте от большого ученого только борода, – и выходило, что перелет был Грину нужен единственно для того, чтобы спастись, потому что в условиях нарастающей чистки он был кандидат на отчисление из отряда, а то и похуже. Если бы он перелетел, он был бы герой и триумфатор, а если бы отложил на весну, то мог встретить ее уже и непонятно где. Особенно же печально было Бровману, что иные нескрываемо радовались. Выходило, что жить можно, только пока ты победитель. Вообще, была эпоха победителей, все остальные тут же начинали рассматриваться как скрытые злодеи, нетоварищеские парни. Выходило, что и он, Бровман, вызовет в случае чего не дружную скорбь, а тайную догадку, что и раньше у него кое-что было не так, и в целом он был чуждый; он никогда не запоминал благодеяний, которыми одаривал ребят, хоть героев, хоть фотографов, хоть братьев-репортеров, а случись любая или вовсе роковая неприятность, и вспомнят только, как ты закурить не дал, куркуль, собственник. Причем никто и не вспомнит, что не курил.

Точку поставил Софичкин, вернувшись с той самой базы, откуда не хотел его забирать Грин. Что же, сказал Софичкин, боролся и напоролся. Я на досуге читал общую психологию, занятно. (Читал он не психологию, а психиатрию, потому что у дочки обнаружилась неизлечимая душевная болезнь, вся эта внезапная задумчивость оказалась не к добру, и в классе она вдруг подожгла занавески; лечилась теперь, по совпадению, на лесной даче неподалеку от Щелкова, много буйствовала и затихала на мгновение, только когда начинали дребезжать окна от рева самолетов; и многие больные затихали, а то уж думали эту дачу переносить.) Так вот, я прочел там, что доктор Оливер, открыв адреналин, исследовал также и адреналиновую зависимость. Человек, помещая себя в экстремумы, испытывает блаженство, и некоторые к нему особо чувствительны. Особенно если вне основных занятий человек беспомощен, неуспешен. (Софичкин-то был успешен, конечно. Дочь чокнутая, и это признак гениальности.) А у Грина жена была да сплыла, о чем он говорить не любил. И потому Гриневицкому надо было летать все быстрей, подниматься все выше, забираться все дальше. И вот он забрался, и затянул с собой шесть человек. Не находя себя в обычной жизни и работе, попал в зависимость от рекордов и славы. И это всегда так кончается.