Исцеление в жизни и смерти

Спустя примерно два месяца нашей совместной работы, как раз когда Боб начинал чувствовать себя особенно благополучно, ощущая себя «более живым, чем когда-либо прежде», его физическое состояние изменилось к худшему. Проснувшись однажды утром и обнаружив, что у него началась афазия, и его речь стала невнятной из-за агрессивной опухоли мозга, которая распространилась за рамки первоначальной области, Боб впал в растерянность и отчаяние, он звонил нам каждый день и в болезненно медленном темпе рассказывал о своём чувстве, будто «потерял всё». Мы снова и снова напоминали ему о необходимости доверяться этому «именно так». Для него это был трудный период, заставивший его снова обратиться к первоначальным медитациям на проживание горя, чтобы освободиться от некоторых разочарований и ожиданий, которые волновали его ум. Он надавливал на «точку горя», его сердце впускало в себя прощение, и он постепенно начал чувствовать себя расслабленнее в своём новом состоянии. Со временем он перестал издавать горестные стоны, когда неправильно произносил или коверкал какое-нибудь слово; зачастую он посмеивался над этим и даже играючи использовал это слово в другом предложении, к примеру, однажды он сказал: «Думаю, эта опухоль в моей боли (pain)

берёт надо мной верх. О нет, я хочу сказать, не в боли, но в мозге (brain),

эта опухоль мозга. С другой стороны, мне никогда не удавалось хорошо соображать своей болью. Или мозгами, или чем там ещё». Но иногда ему было слишком тяжело, и он сетовал, что не может «сосредоточиться ни на одной медитации»; тогда мы напоминали ему, что можно просто вдыхать и выдыхать, пропуская дыхание через сердце. В иные периоды, когда Боба не настолько захватывало отождествление с болезнью, он принимался медитировать на тяжёлых эмоциональных состояниях, и ему удавалось напрямую сосредоточиваться на разочаровании, понемногу исследовать «именно так» и подниматься над депрессией в пространство, где она пребывает. Ему пришлось долго и упорно трудиться, но в течение этих недель «дурного самочувствия» он проявил невиданную силу и устойчивость. И хотя афазия время от времени давала о себе знать, каждый раз, когда она возникала, ему, как казалось, удавалось взаимодействовать с ней с гораздо большей чуткостью, на уровне сердца, а не сопротивляться ей на уровне ума. К слову, когда наш коллега пришёл навестить Боба и спросил его, как тот нынче поживает, Боб ответил: «Именно так». Он сказал, что его жизнь слишком обширна и неохватна, но в его распоряжении простор всего мира.

Продолжая исследовать ум, анализировать природу восприятия вообще, изучать то, что в нас действительно умирает, Боб порой надолго выходил за пределы разделённого ума, в котором пребывали его страхи, и отдельного тела, страдающего от опухолей, к единому сердцу, где обитает исцеление. Он пересекал реку забвения с непрестанным памятованием и осознанностью. На середине реки к нему приблизилась смерть, но благодаря всей работе, проделанной за прошедшие месяцы, он оказался в выгодном положении, и, безгранично доверяясь происходящему и опираясь лишь на веру, он совершил прыжок, который перенёс его к берегам покоя, дышащего простором.

Этот человек исцелился не менее полно, чем любой из наших знакомых, кто сумел сохранить жизнь в теле. Хотя рак не перестал прогрессировать, его сердце стало лёгким, как «пёрышко истины». К слову, древние египтяне верили, что после смерти сердце помещают на весы истины, при этом на другой их чаше лежит перо, и при их сравнении делается вывод, в исцелении или забвении была прожита жизнь.

В день смерти Боба у его постели собралось много людей, чтобы пожелать ему добра, и, казалось, у него нашлось время для каждого: мягко улыбаясь, он приветствовал каждого человека с нежным благословением. А когда его жена спросила, какой глазурью лучше всего украсить торт, который она пекла, он ответил: «Какой угодно, только не нужно свечей. У меня не хватит на них дыхания». Через час он умер. Его смерть наступила «именно так».

Когда Боб очистил своё сердце, он осознал, что ум – это процесс. Преобладающим переживанием в эти яснейшие моменты наблюдения за непрестанно меняющимся характером каждой мысли и чувства было их сущностное непостоянство. В открытости этому переменчивому потоку непостоянства он с целительным милосердием и вниманием встретил воображаемую устойчивость представления о себе, которая сделала его наполовину слепым из-за длительного стремления не видеть. Наблюдая этот непрестанный поток непостоянства, он вышел за грань видимости, чтобы непосредственно причаститься неизменной природе своего изначального бытия. Он напрямую приблизился к всеобщей боли и вышел за её пределы к завершённости, которую может обрести каждый из нас. Непостоянство перестало быть врагом его тела, явлением, препятствующим осуществлению его желаний; напротив, оно стало частью процесса, порождающего уверенность.