Итоги № 44 (2011)

— О чем вы говорите! Они такую провокацию против меня устроили. Я висел буквально на волоске. В жизни бы потом не отмылся… Привозит как-то конвойный взвод на встречу со мной того самого ижевского администратора Кондакова, а он мне сразу: «Генрих Павлович, жуткая неприятность!» Оказывается, утром сокамерник попросил его передать письмо на волю через меня. «У нас не принято отказывать, — объяснил мне Кондаков. — Я взял письмо, но вовсе не собирался вам его отдавать. Однако его у меня обнаружили… Учинили допрос. И тогда сокамерник дал показания, что он неоднократно через меня и вас отсылал письма». А в этом письме, как выяснилось, содержались инструкции по уголовному делу, как его развалить. Если бы было доказано, что я письма осужденных передаю «в город», во-первых, с профессией можно расстаться. Во-вторых, это означает уголовное дело против меня… Провокация — без вариантов!

Начинается суд, и судья говорит: «Мне из конвойного взвода поступил сигнал…» И рассказывает известную мне историю. Я встаю: «В таком случае прошу вызвать в суд и допросить человека, который это написал». Думаю, была не была! Что-то сумею выяснить. Я-то знаю, что это подставное лицо, никаких писем я не видел и не передавал. Суд вызывает сокамерника Кондакова, и я принимаюсь его допрашивать. Раз вопрос, два!.. Вижу — поплыл, голубчик! Мне удалось его расколоть. Выяснилось, что этот человек уже давно осужден. Не первый год сидит. Так его специально привезли из лагеря и подсадили в камеру Кондакова. Он вообще не имел никакого права находиться в следственном изоляторе: он же осужден… Кроме того, какие он мог дать указания по развалу дела, если два или три года назад оно уже было рассмотрено? Значит, то, что он писал, — чистая фикция. И, представьте себе, человек признался, что его подвигнули на составление и передачу письма оперативные работники. Зачем? Я даже раскручивать дальше не стал — судья допрашиваемого перебил: «Все-все! Суду и так ясно…» Больше об этом эпизоде в ходе слушания дела не вспоминали. Вот такие бывают провокации против адвокатов…

— Вы ощущали себя диссидентом?

— Нет, я только занимался своим делом. Всегда оставался профессионалом, если так можно о себе говорить… Диссидентом в адвокатуре не был, но отказникам, отъезжающим в Израиль, помогал и диссидентов защищал. В частности Андрея Дмитриевича Сахарова.

Были неприятности у его семьи. Точнее — у Елены Боннэр, ее детей. Против дочери Боннэр совершенно определенными органами предпринималась интрига как раз тогда, когда Сахарова советские власти прессовали. Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна попросили меня помочь им, и, конечно, отказать я не мог. Наше общение мы пытались законспирировать, конечно же, очень наивно. Так, звонили мне только из телефонных автоматов. Когда приходили, занавешивали все окна… Смешно, конечно: органы, которые отслеживали Сахарова, все знали. Да и я надежно был у них под колпаком. Верх цинизма: эти бойцы невидимого фронта мою дочь пытались завербовать! Склоняли к стукачеству и ее подругу, девчонка прибежала ко мне вся в слезах и рассказала об этом. Свинство!

— А непосредственно на вас не оказывалось давление?

— Было дело. Дело Островского… Он был профессором, доктором наук, лауреатом Госпремии, занимал высокий пост в Госплане. Много лет преданно дружил с одинокой женщиной, незаконной дочерью царского полковника и в прошлом красавицей. После революции она стала женой сперва большевистского наркома, а потом — и одного академика. Когда-то жила как сыр в масле и всю жизнь собирала антиквариат. У дважды вдовы был единственный сын, который погиб на войне… В общем, последним близким человеком на земле у нее оставался этот Островский. Перед смертью одинокая женщина все наследство отписала Островскому. А список того, что у нее оставалось, можно было читать как приключенческий роман. Уникальные люстры, редчайшие картины, роскошные колье, музейная мебель… Все это стоило миллионы в стране, где официальных миллионеров и в помине быть не могло.

Когда после похорон отмечали девять дней, одна из приживалок нашей героини говорит Островскому: «А не считаете ли вы, что и мне что-то должно перепасть?» Тот же, человек решительный, отрезал: «Вот уж вам и нет! Вы больше других крысятничали, когда она была жива». — «Ах вот как! Тогда я знаю, куда обратиться». И обратилась. В комитете сразу же заинтересовались Островским и его наследством. Назначили — вообразите только! — посмертную психиатрическую экспертизу, которая заочно признала завещательницу сумасшедшей.

О, как характеры проявляются в такие моменты! Один полковник в отставке, Герой Советского Союза, обратился ко мне с готовностью свидетельствовать о нормальном психическом состоянии этой женщины, с которой он нередко встречался. Так на него было оказано давление на его работе: отказались отпускать его в дневное время на суд. Тогда он взял отпуск за свой счет и все равно на суд пришел…