Юбер аллес (бета-версия)

- Да, да, очень важный разговор... Просто... Я тут запланировал нечто вроде представления... то есть выступления... Но позже, позде! Кто же знал, что он припрётся именно сейчас! Пожалуйста, ну представьте себе, - Гельман зачастил, засуетился, - представьте, что вы делаете важную работу, ну, какой-нибудь доклад пишете, не я не знаю, записку, и тут к вам вбегает мальчик с поломанной игрушкой, ревёт и требует, чтобы вы её починили...

- Я бы велел ему выйти вон, - пожал плечами Фридрих.

- Ну тут так не получится, я же его и приглашал... - Гельман в досаде шлёпнул ладонями по ляжкам, - не вовремя, не вовремя! Творческая личность, - лицо Гельмана перекосила гримаса бешенства, - они все такие, творческие личности... Как же я ненавижу всю эту шваль!

- Вы кого имеете в виду? - Власов посмотрел на суетящегося галерейщика почти с удовольствием.

- Очень, очень прошу, просто умоляю, - Гельман уже пятился обратно к выходу, - подождите, это недолго...

Власов бросил взгляд на целленхёрер. Полоска не доросла и до половины. Время шло медленно - и проходило, честно говоря, безо всякой пользы для дела. Хотя, подумал Фридрих, зверинец тут подобрался занятный. Пожалуй, даже занятнее, чем сборище на Власовском проспекте...

- Господа! - раздалось в зале. Голос принадлежал Гельману. - Солнце русской культуры! Приветствуем!

Галерейщик снова стоял у двери, дружеским жестом полуобнимая за талию персонажа настолько странного и нелепого, что рука невольно потянулась за "стечкиным".

Это был огромный, грузный, заросший седой щетиной человек с отвисшими щеками, которые чуть не лежали на воротнике рубахи. То была именно рубаха - кошмарное изделие из грубого серого полотна, навыпуск, изрисованное какими-то рисунками и надписями и заляпанное свежей грязью. Из расстёгнутого ворота торчали клоки сивых волос, ниже выкатывался горб пуза. Ниже можно было разглядеть ноги в чём-то вроде штанов (Власову вспомнилось слово "порты", встреченное в каком-то словаре), заправленных в армейские ботинки умопомрачительного размера.

В руке он держал бутылку - судя по всему, водочную. Та буквально тонула в широченной пясти, тоже грязной: Власову с его места была видна въевшаяся чернота под ногтями незнакомца.

Фридриха передёрнуло от омерзения.

- Прошу внимания! - Гельман забежал с другой стороны, снова приобнял вошедшего. - Лучший русский поэт современности! Валериан Рукосыло-Пермский! Сегодня специально... в честь нашего вечера... творческий блиц!

- Выпить есть? - густым насморочным басом прогудел его подопечный.

Никто ему не ответил.

Власов к тому моменту уже сидел. Странноватая фамилия поэта показалась ему смутно знакомой - вроде бы была какая-то история... Увы, хвостик воспоминания всё никак не ухватывался.

- Это ещё что такое? - тихо спросил Фридрих, нагибаясь к Михаилу.

- А, это... - юноша махнул рукой с видом крайней досады. - Я думал, это позже будет... Позорище. Гельман на вечера водит всяких уродов. Этого из Перми выез. Называет это "живой поэзией".

Тут все разговоры перекрыл густой голос новопришедшего:

- Ну так нальёт кто-нибудь русскому человеку?

Гельман по-обезьяньи ловко шмыгнул к минибару, схватил бутылку с вином и передал поэту. Тот смачно присосался, хлебнул.

- Кислятина, - пробурчал он и приложился ещё раз. Гельман дождался глотка, потом аккуратно вынул бутылку из пясти и поставил на стол.

Поэт и бровью не повёл. Видимо, опёку со стороны галерейщика он принимал как должное.

- Зажались чё? - обратился он к сидящим в зале. - Давно живого поэта не видели? Ну ща устроим тут веселуху. Лив-арт, всё горячее. Ым... - он икнул, - ымпровизация нах.

Рукосыло зевнул, и стало видно, что у него не хватает зубов в верхней челюсти.

Гельман улыбнулся, как бы приглашая всех оценить шутку.

- Ну чё? Из русского цикла почитаем что-нибудь. Про Россию и Революцию. Я за революцию духа и всего на свете. Потому что всё говно и нищета, если духа не видно...

Зал молчал, разговоры примолкли.

- Заскучали? Вот, значит, стихи. Не эти ваши дихтунги, а правда! О жизни нашей мудацкой!

Поэт встал в позу, отдалённо напоминающую позу молотобойца, и, помогая себе взмахами кулака, выкрикнул в зал:

- О Русь, я срусь,

А по звизде -

Я пьян, я ссан,

Болят муде,

Разврат - мне брат,

Мой Бог - мой скот,

Я в катыхах

Сижу, задрот...

Власов, ошеломлённый таким свинством, обвёл глазами зал. Никто не вставал с места, никто не возмущался. Прищурившись, он вгляделся в лицо Рифеншталь: на нём застыло выражение, которое, наверное, можно было бы поименовать удовлетворённой гадливостью. Ей было противно - но она была довольна этим обстоятельством.

Расправившись с жизнью, поэт заявил, что сейчас прочтёт "что-нибудь социальное".

- О немецком засилье! - заявил он, делая руками сложные движения, будто наматывал на запястья невидимый канат.

- Глупый немец

лезет тупо,

Он дрожит

своей залупой,

Он кусается

Зубами,

Да спасается

Словами

О говне и пердеже

На полицейской бумаге верже!

- последние слова он как бы пропел, противно подвывая.