Иуда Искариот: предатель или святой?

Согласимся с Борхесом: ничтожность мзды за «предательство» (30 серебренников), поцелуй Иуды, его работа казначеем в общине Иисуса (отсюда клеймо: вор), самоубийство — что ещё более могло оттенить чистоту и безгрешность Иисуса на фоне той мерзости, порока и грязи, которые олицетворяет собой апостол-предатель, ещё больше очернить «преступника» в глазах современников и потомков и тем самым создать ещё больший контраст между ним и Иисусом! Да, бесспорно: Иуда — отражение Иисуса, но отражение перевёрнутое, негативное. По крайней мере, таковым его увидело человечество — и продолжает видеть уже две тысячи лет.

Ссылаясь на другую книгу скандинавского исследователя («Den hemlige Flarsaren»

, 1909), Борхес далее продолжает: «Бог стал человеком полностью, но стал человеком вплоть до его низости, человеком вплоть до его мерзости и бездны. Чтобы спасти нас, он мог избрать любую судьбу из тех, что плетут сложную сеть истории; он мог стать Александром, или Пифагором, или Рюриком, или Иисусом; он избрал самую презренную судьбу: он стал Иудой… Бог не желал, чтобы на земле стала известна Его ужасающая тайна»[125].

Бог стал Иудой… Странная мысль, кощунственная, святотатственная, вопиющая о своей кажущейся абсурдности. Однако как она верно отображает истинный смысл событий двухтысячелетней давности! Вся история пришествия в мир Сына Человеческого сразу же обретает стройность, чёткость, однозначность, все её действующие лица и персонажи становятся нужными, а их действия и поступки — осмысленными, отвечающими единому божественному плану.

Отсюда становится ясен метафизический смысл «преступления» Иуды, который основывается на «антиномистически-монодуалистической»[126] сущности Сына Человеческого, посланного Богом на землю во искупление земных грехов. Означенный дуализм, который может быть выражен формулой «един в двух лицах», указывает на нерасторжимое, нечленимое и в то же время антиномистическое единство двух ипостасей Сына Человеческого — Иисуса и Иуды. Антиномия и единство — вот два цементирующих начала, которые и определяют глубокий метафизический смысл миссии «двуличного» Иисуса-Иуды. Яркий контраст между обоими лицами, обеими ипостасями, визуализированный и воплощённый для всего человечества в образах двух полярно противоположных символических личностей, создаёт чёткую грань между обоими началами — светлым и тёмным, оттеняет всё самое чистое, высокое, безгрешное, божественное, идеальное от всего самого мерзкого, низкого, порочного, преступного, греховного, презренного. Поистине, «Бог стал человеком полностью, но стал человеком вплоть до его низости, человеком вплоть до его мерзости и бездны. Чтобы спасти нас… он стал Иудой…» «Бог не желал, чтобы на земле стала известна Его ужасающая тайна» — и потому скрыл от мира свою вторую — тёмную, или человеческую ипостась (Иуда), противопоставив её светлой, или божественной (Иисус).

Совершенно очевидно, что рассмотренные смысловые составляющие совершённого Иудой «предательства» — историческую и метафизическую — следует рассматривать не изолированно одну от другой, не как альтернативные варианты, взаимоисключающие друг друга, а в неразрывном единстве, именно как необходимые, взаимно дополняющие и взаимно обуславливающие составляющие одного единого смысла — смысла миссии Иуды.

4

Да, в целом идея метафизического единства двух личностей, Иисуса и Иуды, вполне приемлема и может быть принята нами как базовая. Тем более, что эта идея прекрасно согласуется с нашими выводами о тесной взаимосвязи двух миссий и слиянии их в единую, неразрывную, нерасторжимую миссию Иисуса-Иуды. Однако, поднявшись на уровень самых «высоких материй», мы забыли о главном — о самом Иуде. О человеке Иуде, который вряд ли понимал, что на него возложена (самим Богом!) какая-то миссия и что от него ждут совершения тех или иных поступков. Этот обыкновенный смертный действовал по наитию, по зову сердца, любящего, верного, храброго, самоотверженного сердца. Думал ли он о значении своего поступка для грядущих поколений? о той роли, которую призван сыграть в становлении зарождающейся религии? об историческом смысле совершаемого «предательства»? Тысячу раз нет! Он знал только одно: Иисус нуждается в нём — всё остальное для него не имело ровно никакого значения. Истинная вера в святое дело Иисуса, бескорыстное, без тени эгоизма и надежды на воздаяние самопожертвование, беззаветная преданность другу и учителю, и всё это вкупе с крайне экзальтированным аскетизмом, доведённым до умерщвления собственной души и духовного самоубийства, — вот движущая сила, квинтэссенция, глубинный смысл всей его жизни, погубленной, униженной, истерзанной, но чистой и поистине прекрасной.

Смысл слова «предать»