Юлия Данзас. От императорского двора до красной каторги

Конечно, сначала все эти мысли рождались у императрицы еще в довольно туманном виде. Но она нашла благодатную почву для того, чтобы они быстро развились и обрели форму. С одной стороны, религиозное чувство, столь глубокое у нее, что оно воспламенялось по мере того, как она постепенно, как сама признавалась, «открывала» для себя мистическое православие, то есть смысл того

, что

до этого

было для нее лишь торжественным ритуалом, наложенным поверх ее протестантской веры. С другой стороны, ее отношения со столичным обществом никогда не могли рассчитывать на атмосферу сердечности. Тут никогда не было взаимного притяжения, и, за редкими исключениями, эти отношения ограничивались формами, строго предписанными приличием. Это приводило к чувству изолированности, толкавшему царицу на то, чтобы еще больше замкнуться в своей внутренней жизни, подпитываемой благочестивым чтением. Как бы ни была она счастлива наедине с мужем, часов, проведенных с ним, не могло быть много из-за многочисленных обязанностей, ежедневно занимавших все время императора. Она не только не могла разделить их с ним, поскольку ничего не понимала в государственных делах, но даже более того – замученный делами император думал лишь о том, как забыть обо всем, как только будет возможность оторваться от дел в кругу жены и детей. Также царица долго не понимала ничего в вопросах политики и так никогда и не научилась разбираться в сложной машине управления Российским государством. Это привело ко многим ошибкам с ее стороны, когда к концу своего правления она стала активно участвовать во внутренней политике страны. Жизнь страны навсегда осталась для нее миражом – видением, посетившим ее во время коронации, видением, когда ей привиделся народ, обожающий своего царя.

Что касается революционных сил, самоорганизовывавшихся в тени для крупного наступления, она знала об их существовании, но смутно, уверенная лишь в том, что их враждебными движениями управляла интеллигенция, пошедшая наперекор народному мировоззрению и национальным традициям. Поэтому она полностью приняла ту националистическую и религиозную идеологию, которую разделяли также и император, и вообще вся партия власти со времен царствования Александра III. Согласно этой идеологии, подлинным представителем живых сил страны как в прошлом, так и в будущем был крестьянин – смиренный мужик, жизнь которого была жизнью самой земли русской с ее самыми священными традициями. Именно на него возлагали все свои надежды те, кто чувствовал приближение великих потрясений под напором разрушительных сил. И именно эту разновидность националистической идеологии царица и узнала как неоспоримую догму с самых первых взглядов, которые она бросила вокруг себя в своей новой стране. Эту формулу «мужика-богоносца», единственного подлинного хранителя Святой Руси, она услышала из уст императора и тех немногих, редких людей, с которыми ей иногда доводилось поговорить не так, как говорят во время светской беседы. И эта формула не только подтверждала ее собственные впечатления, но и сияла еще сильнее в свете ее собственных религиозных убеждений. Еще в период своей протестантской религиозности она почитала идеал простого человека, чистого сердцем, таинственным образом признанного посланником Божьим вне всяких внешних форм священного сана. Теперь же, когда она щедрыми глотками впитывала русскую православную мистику, далеко выходящую за рамки умеренного учения отца Янышева, она открыла для себя тип народной святости, «юродивого Христа ради», «простого человека», освященного непосредственным видением и общением святых. Поэтому она с удвоенным рвением восприняла мысль, которой так дорожил русский религиозный национализм, – мысль о том, что устроение и величие России были обусловлены этой народной святостью, наличием множества неведомых и безвестных святых в огромной крестьянкой массе, которые и стали основанием страны. Согласно религиозной и националистической идеологии, которая стала своей для императрицы, революционная болезнь, от которой страдала Россия, произошла оттого, что верхние слои русского общества отошли от священных традиций и от самой религии, от всего того, что было «Святой Русью», тогда как русский народ хранил именно это богатство и даже сумел его умножить, заслужив тем самым новые приливы освящающей благодати. Это и был тот подлинный народ, который царица хотела полюбить, и считала, что понимает его лучше, чем эти революционеры, для которых «народ» был просто абстрактной формулой.