Юность Куинджи

— В город приезжает труппа из Таганрога. Читал афишу? Папа купил билеты. Пойдешь с нами?

— Эт‑то, я сам куплю, — встрепенувшись, проговорил Архип. — Тебя приглашаю.

— Чудной! — воскликнула Вера и улыбнулась. — Зачем же? Билеты уже есть. На «Разбойников» Шиллера. Я читала пьесу.

— А мне дядя Гарась рассказывал о разбойниках. О Тер–Оглу и его товарищах. Они купцов и ханов грабили…

— Нет, нет, — возразила девушка. — То сказка. А Шиллер написал о другом. О благородных людях, о богатой красавице, которая полюбила юношу–бедняка. Его друзей бароны называли разбойниками, хотя они никого не грабили, не убивали. Только хотели, чтобы на земле не было богатых и бедных, чтобы все жили одинаково хорошо и вольно.

Она почти вплотную приблизилась к Архипу и говорила, глядя ему в глаза, но он вдруг увидел перед собой Шалованова. Они стояли на этом самом месте. Студент рассказывал потрясенному Куинджи о Пушкине и Шевченко, о рабской доле народа и о крепостниках, о бедняках и богатеях. В Карасевке живет одна голытьба, в городе купцы и заводчики ни в чем себе не отказывают, нанимают в прислужники таких, как он, Архип… Думая о своем, он словно сквозь вату слышал голос Веры; за ее спиной расстилалось необозримое море, а в двух шагах от них был опасный обрыв. Птица на легких крыльях может слететь с него и счастливо парить над водным пространством… У человека крыльев нет, он свалится в пропасть и разобьется. Жизнь ведет его у самого обрыва. Чуть подступит беда и столкнет с кручи, а посчастливится — еще пройдет немного пути. «Такая доля и у меня» — вздохнул Архип. Подумалось, что они стоят на самом краю обрыва. Он испуганно прижал Веру к себе, чуть ли не понес от опасного места. Вмиг притихшая, она показалась ему легкой как перышко…

Куинджи работал одержимо. Договорился с Кантаржой, что за ретушь портретов сверх нормы будет получать дополнительную плату. Ему нужны были деньги, и он не щадил себя. На рисование времени не оставалось. А тут хозяин стал предъявлять ретушеру претензии.

— Ты удаляешь только пятна и царапины, — заявил он.

Архип вопросительно посмотрел на Кантаржу, а тот продолжил:

— Наша работа должна нравиться заказчикам. На портретах их нужно делать красивыми.

— Какие есть, — ответил парень.

— Тебе что — трудно подрисовать брови, если они жидкие, или убрать бородавку?

— Ладно, сделаю.

Но чем дальше, тем с меньшей охотой он изменял на негативах и портретах индивидуальные черты человека. Десятки и сотни лиц проходили перед ним и окончательно убедили его в том, что непохожесть людей, различное выражение глаз, неповторимость очертаний губ, подбородка, носа, формы бровей, расположения морщин и складок на лице по–своему привлекательны и красивы. Но Кантаржа шел на поводу у мещан и обывателей, потому поучал своего помощника:

— Ты меня не слушаешься. Господин Дикарев, хозяин свечного завода, недоволен портретом. Усы обвислые, левый глаз косит.

— А если такой уродился! — возразил Архип.

— А ты исправь, заказчик того требует. У купцов выпячивай награды на груди висящие, а у барышень губки и бровки делай красивее, чем есть в натуре.

— Эт‑то обман, — стоял на своем Куинджи. — Так нельзя. Может, где‑то и портят натуру, а я не хочу.

Как‑то их разговор перешел в ссору. Архип заявил, что сам откроет фотографию на средства, которые накопил за время службы, и оставил Кантаржу. Братья поддержали намерения Архипа и одолжили немного денег. Он поехал в Таганрог за аппаратурой, оборудованием и материалами. Но раньше там успел побывать Кантаржа, который не хотел иметь в Мариуполе конкурента. Он был на короткой ноге с торговцем, продававшим фотоаппаратуру, договорился с ним, что тот запросит с Куинджи за товар три цены.

Архип ни с чем возвратился домой. Он перестал показываться в городе. С утра уходил в степь и рисовал. Три пейзажа отдал Спиридону. Тот понимал настроение младшего брата и не трогал его. В конце концов, Архипу шел девятнадцатый год, и он волен сам выбирать жизненную дорогу. Худой, но широкий в кости, чуть выше среднего роста, с вьющимися иссиня–черными кудрями, он выделялся в Карасевке и своей опрятной одеждой и неторопливой, но твердой походкой. Девчата из приоткрытых дверей и окон поглядывали тайком на красавца Куинджи и сожалели, что он не бывает ни на вечеринках, ни на гульбищах.

— Работящий, — говорили матери, у которых дочери были на выданье. — Не пьет, не дерется.

— Да разве это мужик? — возражали отцы. — Не зять был бы, а мямля. И чарку не с кем выпить.

— Во–во, лишь это и на уме, — сердито отзывались женщины.

Незадолго до престольного праздника успения Богородицы Спиридон сказал брату, что Кетчерджи устраивает панаир.

— На прошлом панаире он объявил себя ватаирджи[60], — добавил Спиридон. — А завтра все пойдем на молебен.

Архип кивнул, а про себя подумал: «Вера с отцом обязательно придет. Хоть издали погляжу на нее».

Служба в Успенском соборе длилась часа два. Куинджи стоял в задних рядах, ища глазами среди прихожан Кетчерджи и Веру. Но их не было видно.