Юность Куинджи

К горлу Куинджи подкатил ком. Зачем она говорит ему об этом? Он понимал, осознавал и раньше, но сердце не желало смириться с мыслью, что Вера для него недосягаема, она дочь богатого купца. Все — деньги, деньги. Будь они прокляты! Жалкий, презренный бедняк, ему ли помочь этой доброй, красивой, беззащитной девушке? Был бы независим, имел бы деньги… Он обнял Веру за плечи и прижал к себе, повел от моря, от обрыва, с которого не взлетишь, как птица, а разобьешься насмерть. Она вздрагивала всем телом, плакала, но Архип не успокаивал — слова были бессильны что‑либо изменить… Завтра он уедет во что бы то ни стало! Быть в городе и знать, что рядом с нелюбимым человеком живет Вера, — не слишком ли большая цена для доверчивого и впечатлительного сердца. Нет, нет, нужно уезжать, и как можно дальше от Мариуполя, туда, где есть большие художники, где он сумеет учиться живописи, развивать свой талант, добиваясь высокого совершенства. А в родной город он приедет только тогда, когда достигнет поставленной цели.

Куинджи привел девушку к дому. Из растворенных окон неслись пьяные голоса, раздавались выкрики, кто‑то хрипло затягивал песню. Он с трудом произнес:

— Эт‑то, не надо плакать.

Повернулся и медленно пошел вниз по пыльной, пустынной и темной улице, все дальше удаляясь от шумного особняка разгулявшегося купца.

Утром с котомкой в руках, где лежали костюм, белье, скрипка и деньги, завернутые в тряпочку, он вышел на мариупольский тракт. Повлажневшими глазами посмотрел на Карасевку, на море, над которым вставало горячее августовское солнце, низко поклонился и зашагал вдоль пыльного шляха в сторону Днепра, надеясь в пути встретить чумацкий обоз.

Он благополучно добрался до Александровска, сел там на речной пароход и вскоре был в Херсоне. Отсюда каждое утро уходили в Одессу подводы и арбы, груженные зерном нового урожая. Архип на день нанялся грузить мешки, переночевал на пристани и с очередным обозом пошел в незнакомый портовый город.

Одесса к тому времени была крупным транзитным пунктом для товаров, прибывавших из‑за границы, и главным центром хлебного экспорта России. Более ста тысяч местных жителей — украинцы, русские, молдаване, греки, евреи, болгары, пришлые и приезжие, разноликие иностранцы придавали своеобычность многоголосому, пыльному и большому городу, раскинувшемуся на крутых берегах Черного моря.

Окраина города с одноэтажными домишками, огородами, садами, виноградниками напомнила Архипу родной Мариуполь. Такие же, как в нем, пыльные улицы, босоногие голосистые ребятишки, бездомные собаки, развешенные на кольях сети и неистребимый соленый запах моря и рыбы.

Только в центре Одессы, где Куинджи слез с подводы и попрощался с возницей, его глазам предстали величественные здания, увиденные впервые. От городской думы он пошел по Приморскому бульвару к площади, которую полукругом обтекали два многоэтажных дома с вогнутыми фасадами. В центре стоял памятник первому градоначальнику Одессы Решилье, а от него вниз, почти к самому берегу, сбегала широкая лестница с бессчетным количеством ступенек.

Куинджи медленно обошел вокруг памятника, внимательно вглядываясь в детали бронзовой скульптуры, в характерные черты лица. Затем спустился по лестнице к морю, сел на песок и долго разглядывал корабли, стоявшие у причалов. Черный дым лениво стелился над бескрайней лазурью, закрывая белые косые крылья парусников.

Архип разделся и вошел в воду. Долго и тщательно мыл голову — волосы от дорожной пыли стали жесткими, как проволока. Нырял, плескался, плавал до тех пор, пока не почувствовал усталости и голода. Посвежевший, взбодренный, надел чистое белье. Постелил перед собой серую хусточку, достал и положил на нее два огурца, кусочек старого сала, яйцо и краюху сухого коржа. Ел, посматривая на беспрестанно меняющуюся под раскаленным августовским солнцем водную гладь и припоминал зеленовато–мутное Азовское море. Здесь волны, как и в Феодосии, были словно шире, могучее и торжественнее, цвет их сочнее и глубже.

В полдень он пришел на Дерибасовскую улицу, широкую, замощенную булыжником, который блестел так, словно его натерли воском. У домов — тротуары, выложенные из серых каменных плит. Мимо проносились пролетки на резиновых шинах, расписные экипажи. Раздавались зычные и протяжные голоса кучеров:

— По–оп–берегись!

Дробный цокот копыт непривычно резко отзывался в ушах Куинджи. Он медленно шел вперед, то и дело останавливаясь у больших застекленных витрин торговых лавок и магазинов, сапожных, швейных и прочих мастерских с желтыми, зелеными, красными, синими вывесками, с повешенными над дверьми, вырезанными из жести кренделями, сапогами, шляпами…

Неподалеку от гостиницы «Лондон» за огромным оконным стеклом он увидел фотографии. Портреты усатых моряков при всех регалиях, надменных юнцов с огромными бакенбардами, смущенных барышень с высокими прическами и в шляпках, дородных дам с оголенными плечами и глубокими декольте.