Юность Маркса

Вестфален строг и придирчив. Карл кусает губы. Он самолюбив, и чувство обиды наполняет его.

Карл не хочет начинать спор. Ему вдруг становится как-то безразлично, хороши, плохи ли стихи.

Беседа возвращается к Триру. Далеко за полночь юноши основательно навеселе покидают «Дядюшку» и, крепко расцеловавшись, расстаются на углу Старо-Лейпцигской улицы. В ушах Карла долго звучат мотив полонеза и топот ног.

Под утро Карл почувствовал озноб.

Он пролежал более недели. Лежал один. Изредка в комнату приходила прислуга хозяйки — сердобольная пожилая женщина, сын которой, ровесник Карла, был в солдатах. Она приносила наваристый куриный бульон, газету и заправленную лампу.

Карл, чтоб доставить ей удовольствие, расспрашивал о сыне-солдате.

— Мой сыночек, — говорила она с неизъяснимой гордостью, — с детства был послушен до того, что его считали полоумным. И что бы вы думали? В полку — он лучший. Где же ценится так послушание, как не там? Скажу вам по совести, мальчик до того почтителен и добронравен, что пусть ему прикажут завтра поджечь (избави боже, конечно!) церковь — он сделает даже это. Такой чудный у него характер!

— Вот что значит найти свое призвание, — отвечает Маркс и, несмотря на режущую головную боль, корчится от смеха. Он притворно кашляет, чтоб объяснить этим гримасу и не обидеть добрую женщину, которая безропотно собирает окурки и пепел с ковра и никогда еще не жаловалась на него весьма придирчивой хозяйке.

Иногда к Карлу заходит и владелец дома. Развалясь в кресле, он долго облизывает, жует, как сосиску, толстую гаванскую сигару. Потом, затянувшись несколько раз, начинает бахвалиться своими охотничьими подвигами и рассказывать невероятные приключения. Карл поддакивает и тоже курит.

Когда охотничья сумка рассказов опустошена, домохозяин, подстрекаемый квартирантом, заговаривает о Лессинге. Лессинг жил в этом доме.

— Мой дед частенько удивлялся, почему люди так почитают его постояльца, который был не очень-то аккуратен в уплате долгов, да и беден до того, что бабка сама латала его кафтан. Не знаете ли вы, что написал этот самый господин Лессинг, которого уважают, как какого-нибудь князя?

Карл доставал лессинговский трактат «Лаокоон» и с удовольствием наблюдал, как старый пруссак, тотчас же утомившись непривычным предметом, поспешно закрывал книгу и, сдунув пыль с переплета, клал ее на стол.

Головная боль, ломота и горячечные кошмары но прекращались, и Карл решил позвать врача.

Герр Шарух пришел под вечер.

Едва он снял плащ и раскрыл черный чемоданчик со множеством бутылочек и баночек, Карл узнал в нем доктора Санградо, одного из бессмертных героев лесажевской «Истории Жиль Бласа».

Герр Шарух долго изучал язык больного, потом безжалостно мял ему живот. Он был неутомимо говорлив, самоуверен, предприимчив; такими, по мнению Маркса, были на земле все эскулапы. Как больной и предполагал, почтенный доктор пришел к выводу, что для выздоровления требуется немедленный клистир.

— Я надеюсь, это — не холера, — глубокомысленно поставил он диагноз, крайне изумив больного. — С наступлением зимы эпидемия холеры прекратилась в Берлине. Это и не ангина, — продолжал врач, — необходим клистир.

— Но, доктор, у меня болят ноги, болит голова…

— Все именно так, как и должно быть, — отвечал обрадованно герр Шарух, — нет сомнений. Вся ваша болезнь — результат слишком тяжелой пищи.

— Так ли? Откуда же тогда озноб и ломота?

Но доктор был лишен чувства юмора. Он не улыбнулся и объявил себя сторонником той теории, что все болезни суть следствие перебоев в работе желудка. Он не отрицал также пагубного влияния сквозняков. После долгих споров герр Шарух наконец оставил больного в покое. Карл долго слышал отдельные грозные наставления, даваемые в коридоре:

— Свиной жир — великое средство… Натереть до красноты… Неплохо бы затем фланелевый шлафрок… Шалфей — отлично; конечно, только в дополнение к моим пилюлям: чудодейственный рецепт. Сам доктор Сивенброх одобрил их когда-то.

Посещение врача развеселило Карла. К ночи без помощи пилюль и шалфея у больного спал жар и перестала болеть голова. Приятное чувство выздоровления охватило Маркса. Он закурил. Захотелось писать. Придвинув стол и подкрутив лампу, он принялся за покинутые стихи, решив вместо письма утром отправить их в Трир. В этот раз он был далек от лирических томлений и захотел отомстить герру Шаруху, который так превосходно сочетал в себе особенности своих коллег по профессии.

В этот раз шутливые стихи дались поэту легко, и он остался ими вполне доволен.

Душа есть измышление ума;

Ее, конечно, нет нигде в желудке,А то бы парочкой пилюль чрез суткиНаружу мы могли б ее извлечь,И стали бы, пожалуй, то и делоСтруями души выходить из тела.

2