Юность Маркса

Под нею находилось еврейское гетто. После пронесшейся над ним летом холеры гетто казалось обезлюдевшим. Надзиратель с удовольствием подсчитывал мертвые, пустые лачуги, обмазанные известью. Навстречу ему попался горбатый еврейский мальчик.

— У, христопродавцы! — выругался Штерринг и щелкнул ребенка по горбу. — Холера вас не взяла! Сами не мрете, а христиан заражаете.

Мальчик заплакал и бросился бежать.

Штерринга знали в гетто.

Неподалеку от тюремного рва расположился балаган бродячих актеров, дававших по вечерам представления. Несмотря на холод, актеры толпились подле уличного фонтана, черпая воду и умываясь тут же.

Штеррингу все они показались подозрительными.

«Слишком много людей развелось на земле — актеров, евреев… Немцу некуда ступить», — подумал надзиратель.

У ворот тюрьмы ему повстречался узконосый юркий, как вороненок, пастор.

— Я думаю, господин Эрдельс, — заговорил Штерринг, — что если бы господь послал мор, этакую чуму, что ли, на демагогов, бунтовщиков и евреев, то Германия стала бы великой страной, и весь мир признал бы это.

— Ваши мысли недостаточно человеколюбивы, но что касается евреев, то разве господь не отвратил давно от них своих очей? По правде говоря, еврейский бог тот же сатана.

— Господь терпелив, господин пастор. Он, по-моему, чересчур терпелив.

К разговаривающим, гордо выпятив живот, подошел тюремный врач. Надзиратель смолк.

— Скольких сегодня? — спросил пастор многозначительно.

— Девятерых, — отрапортовал Штерринг.

— Отлично! — обрадовался врач. — Госпожа бургомистерша освободится лишь в девять часов. Она — святая женщина, и ничто на свете не может помешать ее утренней молитве в божьем храме.

— Было бы печально, если б эта богомольная дама пропустила столь высоконравственное зрелище, — прибавил пастор и, возведя очи к небу, медленно, вместе с доктором, пошел к главному тюремному входу.

Штерринг, взяв под козырек, откланялся и опередил их. Ему надлежало проверить приготовления и отобрать намеченных арестантов.

В просторной, выложенной добротными каменными плитками полуподвальной камере все было уже готово. Вдоль стен стояли деревянные узкие стулья и овальные, сбитые зеленым репсом, кресла для приглашенных дам. Низкая, в человеческий рост длиной, похожая не то на плаху, не то на стол хирурга, скамья была безупречно чиста. Длинные ремни блестели, как сапоги надзирателя, Штерринг предпочел желтовато-белые тонкие палки. Причмокнув губами, он взял палку в руки, согнул чуть-чуть и выпустил конец. Удар послушно лег посредине скамьи.

— Неплохо! — похвалил себя надзиратель и пошел верхнюю башню.

Сток, уставший от бесплодных мыслей о побеге, наблюдал на рассвете возню зеленовато-серых, похожих на комья мха, полевых мышей.

Маленькие ручные создания весело бегали по столу, подбирали оставленные для них крошки хлеба, прыгали на кровать и, взбираясь на подушку, в уровень с лицом Стока, ласково заглядывали ему в глаза. Давно привыкшие делить досуг и пищу арестантов, они охотно подставляли жестким рукам портного свои мохнатые спинки. Сток, закинув голову, следил за ленивыми движениями выползавшей из стены сороконожки. Рядом с ней прял паутину седой паук. Сток словно впервые видел мелочи мира.

«Мало нужно человеку, когда он лишен всего, — думал портной. — Я — как тот заживо погребенный, что, очнувшись в гробу, обрадовался могильному червю. Однако всякое создание природы — чудесно. Даже эти клопы, даже гробовой червь…»

Надзиратель Штерринг прервал думы портного. Оттеснив ключника Ганса, он появился на пороге камеры № 23 и, сняв кандалы Стока, приказал ему идти. Допрос?.. Одуряющая радость охватила узника. Освобождение… свидание…

«Изверги, вампиры! Вы не задушите живой мысли, не погасите протеста в наших душах — в душах обездоленных и нищих, в душах тех, кто работает на вас, кого вы сделали рабами. Мы более люди, чем вы, и нас миллионы», — хотел сказать на допросе Сток.

Он представлял себя великим разоблачителем деспотизма. Но если его ведут не на допрос, то, может быть, на свиданье. С кем? С Женевьевой, с Войцеком? На свободе ли они?

Сток шел, несмотря на то что ослабевшие и дрожавшие ноги отказывались служить. Даже приметив какое-то необычное выражение тоски в глазах ключника Ганса, Иоганн ни на миг не насторожился, не задумался над тем, что его ожидало.

«Попало, видно, бедняге!» — решил портной.

За несколько дней заключения Сток убедился, что ключник хоть и непомерно трусливый, но жалостливый человек. Он, единственный, иногда — полушепотом, односложно — отвечал на вопросы арестанта.

От него Иоганн впервые услыхал имя Георги, которое потом душило его, как неотвязный кошмарный призрак.

— Что Штерринг! — шептал Стоку ключник. — Вот следователь Георги… тому упаси господь попасться. Говорят, он тихий и богобоязненный, когда не пьян, но за пять лет службы я не видывал его трезвым. Господин Георги не уступает черту в умении поджаривать души грешников. А насчет побоев — первый у нас мастер.