Юность олигархов

Нюша специально не накрасилась. Лишь чуть–чуть румянами подрозовила веки. Якобы так занималась, что глаза воспалились. Несчастная студентка на грани нервного срыва. Чтоб ему провалиться, этому Малькову с его конституцией! Надежды на то, что препод, которого по слухам выгнали из прокуратуры за жёсткость, вдруг сжалится над заморенной непосильной учёбой девушкой, практически не было. Но шансов сдать этот предмет тощему желчному Малькову всего лишь со второй попытки было ещё меньше. Пятикурсники уверяли, что меньше, чем на три подхода рассчитывать не стоит.

Рассказывали также легенду, как один поэт спас весь курс — организовал звонок «из Кремля». Мол, Кремль вдруг остро ощутил надобность в таких принципиальных и опытных специалистах, как Мальков. И надо же! Какое совпадение! Аккурат в день экзамена. Серьезный торжествующий Малёк помчался, сверкая воротничком и манжетами в указанном направлении, а самый нужный литераторам предмет «История российской конституции» спешно принял аспирант с кафедры зарубежной литературы. Отличившемуся же поэту сокурсники присвоили звание Александра Третьего (вслед за Пушкиным и Блоком).

Легенда нравилась, её пробовали реанимировать, но ставший пугливым Мальков на провокации более не поддавался.

Рассказывали ещё, что в советские времена, когда Мальков читал марксизм–ленинизм с элементами энгельсизма, он зверствовал куда как круче. Ведь в идеологическом вузе, а Литературный институт был именно таким, за «хвост» по коммунизму лишали стипендии, не допускали к диплому, а то и просто выгоняли. То есть власти у зверского Малька было — хоть отбавляй. Успевай лишь челюстью щёлкать. Правда, институт славился своим либерализмом, посему изгнанные практически всегда возвращались, вновь и вновь натыкаясь на знакомое до оскомины препятствие. Пока вовремя подоспевший грипп не пробивал брешь в стальной броне железного Малькова.

— Анька, ты когда пойдешь? — уже во дворе института догнала ее Инна. Инна училась на прозе и была уже на сносях. Притом не в творческом, а в самом прямом смысле — на восьмом месяце. Шуба Инны впереди смешно вздымалась вверх.

— Не знаю, наверное, в середине пойду, мне к трём надо в Лужниках быть, — Аня подула на чёлку. Надо бы подстричь, а то уже совсем глаза закрывает. Но во время экзаменов нельзя, примета плохая. Хотя, пожалуй, Мальков и приметы — вещи несовместные.

— Ты со шпорами? — живот Инны, похоже, шевелился, словно зародыш тоже участвовал в разговоре.

— Нет, с бомбами, у Малька ж не спишешь, — Нюша чуток замедлила шаг, Инка и так дышит как загнанная. Ещё родит прямо на ходу. А бомбами у них назывались заранее написанные на листах бумаги ответы на вопросы экзамена. Если со шпоры надо было исхитриться и списать, то бомбу нужно было только вытащить.

— Это точно, — кивнула Инна, — но и бомба, Ань, не поможет. Он, гад, на дополнительном срежет.

— Инка, не гони волну, и так тошно, — взмолилась Нюша.

— Ань, а если я прямо вдруг на экзамене рожать начну? — вдруг озарила Инку светлая мысль. — Тогда что?

— Родишь в музее, на диване, где Герцена родили, — предположила Нюша. Их Литинститут располагался на Тверском бульваре в знаменитом Доме Герцена, и комната, где на пузатом кожаном диване, где якобы родился писатель, считалась мемориальной.

— А ребёнка назову Герценом? Мне ультразвук мальчика высветил. Прикинь, Герцен Олегович? А что, прикольно! — прикинула Инна, чуть не споткнувшись о ледышку. Нюша едва успела подхватить подругу под локоть.

— Нет, назови Мальковым! Представь, Инн, — и Нюша изобразила с нарочито американским акцентом: — Мал–кофф!

Инна закатилась. Так, смеясь, они и вошли в бывший Дом Герцена, в альма–матерь свою, Литинститут имени пролетарского писателя Алексея Максимовича Горького в девичестве Пешкова.

— Ох, не к добру мы смеемся, не к добру! — сдавая шубу в гардероб, вздохнула жизнерадостная Инка и тут же захихикала вновь.

Нюша отвечала в последней пятёрке. Не глядя на нее, Мальков бесстрастно выслушал идеологически верное содержание бомбы. Речь шла о праве на жильё. Хорошее право, жаль что не обязанность. Нюшу этот вопрос волновал мало: они с братцем жили в трёхкомнатной со своей глухой бабушкой и других перспектив пока не предвиделось.

— Ну хорошо, — поднял, наконец, Мальков глаза. Глаза были мутные и зеленоватые, как у крокодила. Крокодил проглотил, предварительно утопив, уже полтора десятка жертв, подавившись лишь беременной Инкой. Та так артистично стонала и крутилась, что хищник поставил ей «хор», практически не слушая.

— А вот скажите, э–э–э, — Мальков заглянул в зачётку, — Сидорова, как, по–вашему, я имею право на льготную жилплощадь? — и крокодил интригующе прищурился.

— Вы? — невинные ореховые глаза Нюши округлились. — Конечно, имеете!

— Это почему? — удивился Мальков. На желтоватом его лице ходуном ходили желваки. Тудым–сюдым. Тудым–сюдым.

— Почему? — переспросила Нюша. И выпалила: — Ну, вы же — инвалид!

— Я — инвалид? — изумился зверь. Он встал со стула и, разминаясь, противно захрустел пальцами.

— Ну да! — честно подтвердила Нюша.