Юрий долгорукий

Дулеб встал из-за стола. Знал, что теперь всё начнётся сначала, будет много выпито, наговорено, будет ещё долгое-предолгое сидение, а ему не терпелось составить свою грамоту, этим стремился как можно скорее успокоить, очистить собственную совесть, свою вину перед Долгоруким, которого, теперь мог признаться перед самим собой, полюбил искренне и навсегда.

Никто не заметил, кажется, исчезновения Дулеба. Даже Иваница, который уже давно отнёс в их повалушу письменные принадлежности и снова сидел за столом между отроками, не пошёл следом за лекарем, считая, наверное, вполне уместно, что помочь ему в писании не сможет, а пропустить случай полакомиться таким мясом было бы полнейшей бессмыслицей. К тому же не хотел уходить отсюда, прежде чем уйдёт рябоватый Кузьма, который пьёт и ест будто у себя дома и, наверное, считал Иваницу чуть ли не своим слугой в сладких воспоминаниях о том, как превзошёл его своей силой. Однако силой человека можно и превзойти, дух же его победить не дано никому. По крайней мере такого человека, каким Иваница считал себя.

Он пришёл, когда Дулеб уже написал грамоты и запечатал их своей печатью, весело упал в мягкую постель и восторженно причмокнул:

- Вот уж! Поспим, лекарь, на лебяжьем пуху. Все ли берладники так спят?

- Это, видать, для гостей лишь.

- Хотел бы стать князем, Дулеб?

- Пустое говоришь, Иваница. Не про то думать надобно.

- Про что же?

- Чтобы без позора жизнь прожить.

- Вот уж! А я, дурак, думал, лишь бы счастье, да и всё. А счастье чтоб легко жить. А легко жить - в ограничениях. Когда ведаешь, чего тебе нельзя, тогда легко на душе. Не думаешь ни о чём. Хлопочет, думает о тебе кто-то другой. Тот, кто тебя ограничивает. Слава тем, кто ограничивает.

Дослушать Дулебу не удалось. Вошёл князь Андрей. За ним несколько отроков. Почему-то у них были обнажённые мечи.

- Готовы твои грамоты, лекарь? - спросил князь Андрей.

- Готовы, княже, - малость удивлённо взглянул на него Дулеб.

- Давай.

- Они запечатаны мною.

- Будут отосланы. Слово князя Юрия.

Дулеб отдал грамоты, князь Андрей передал их кому-то за спину, стоя перед лекарем, не собирался уходить. Это было так неожиданно, что даже пьяный Иваница, отряхнувшись и сосредоточив остатки сознания, сел на ложе, похлопал глазами на князя Андрея и на отроков с мечами.

- Вот уж! - не стерпел он. - Зарезяки! Зачем?

- Княжеская воля, - сурово промолвил князь Андрей. - Обоих вас, тебя, лекарь Дулеб, и тебя, прислужник Иваница…

- Товарищ мой, - прервал его Дулеб.

- Всё едино. Вас обоих велено великим князем Юрием взять в железные ковы, и так препроводить в Суздаль, и там держать в надлежащей строгости.

Дулеб, поражённый в самое сердце, отпрянул от князя. Скакало у него в ушах, будто синица на заснеженных ветках: "Княжеская воля… самоволя… неволя…"

Сказал глухо, надрывно:

- Не верится, чтобы князь Юрий поддался низкому чувству мстительности. Виновен я перед ним, искупить готов свою провинность, хотел бы служить ему до конца жизни, готов прощения просить, хоть на коленях перед толпами целыми, но поверить в его мстительность? Никогда!

- Бог использует человека для своих целей, часто недоступных для его разума, - уклончиво ответил князь Андрей. - Взять их!

Отроки молча встали возле Дулеба и Иваницы, князь Андрей вышел из повалуши, их повели следом.

- Вот уж! - вздохнул Иваница в тёмных переходах. - Поспал на перинах! Тогда, когда нужно было, нас с тобою не тронули, лекарь, а нынче берут в ковы! Где же смысл?

- Князья не всегда стоят на стороне здравого смысла, Иваница, сказал Дулеб, и это были его последние слова до самого Суздаля.

Долго ещё будут лежать той зимой снега в далёких пущах, будет всходить над ними желтоватое, неестественное солнце, будет стоять влажноватая мгла над замерзшими болотами, исполосованными волчьими следами, и будут везти сквозь эту запоздалую, но затяжную безмерно зиму двух закованных в железо, будут гнать их за санями позади княжеского похода, чтобы видело их как можно больше глаз, чтобы слух про закованных летел, быть может, и через леса, аж до самого Киева, чтобы рыдала вслед этим загадочно-несчастным принесённая из печальной древности песня:

Ой не шей мне, мама, Сорочку льняную: Пробьют её стрелы злые. Ой не шей мне, мама, Сорочку шёлковую: Зальётся кровью моею.

А сшей мне, мама, Сорочку дубовую. В ней буду лежать-почивать, Сквозь все века вековать.

СМЕРТЬ ВТОРАЯ.

КИЕВ

ернели незасеянные нивы, стояли сожжённые города, ветер разносил едкий чад из опустевших жилищ, земля поросла тёрном, наполнилась печалями, горем; людей до самых дверей преследовали волки, ошалевшие от голода; отчаянье испортило сердца людям и толкало их на новые безрассудства и преступления.