Юрий Ларин. Живопись предельных состояний

Помимо вольнодумного позднесоветского ерничества, тут содержалась и отсылка к вполне конкретному факту: одним из идейных вдохновителей этого учебного заведения был «голуборозовец» Николай Крымов. Да и в целом на протяжении десятилетий отсюда не очень-то выветривался некий «декадентский дух». Хотя выветривать его пытались старательно. Официальная учебная программа не предусматривала особых изысков в преподнесении изобразительной культуры, так что репутация «приличного места» держалась лишь на отдельных людях, готовых и умевших выходить за границы ремесленных банальностей. Случались на этой почве и конфликты с руководством, кого-то время от времени выживали из коллектива, но сильные преподаватели в училище никогда не переводились, и цену себе они знали.

Придя работать в дом на Сретенке, Юрий Ларин вполне естественным образом примкнул к лагерю так называемых левых – художников, державшихся неортодоксальных взглядов и на искусство, и на педагогику. Не стоит думать, конечно, будто речь шла о какой-то оформленной, организованной оппозиции в стенах училища: такого сценария не могло возникнуть нигде в СССР вплоть до перестройки, и то не с первых ее симптомов. Но все же и в «эпоху развитого социализма» более или менее свободомыслящие люди (не обязательно политические противники режима) быстро опознавали друг друга и не скрывали взаимных симпатий. А в художественной среде такого рода флюиды распространялись вообще без лишних слов – достаточно было увидеть, как сделан пейзаж или натюрморт, чтобы, моментально оценив цвет и композицию, зачислить автора в категорию «своих». Ну или в противоположную категорию – тоже с одного взгляда.

Итак, открытой фронды в училище не наблюдалось, а вот подспудное, тактическое сопротивление косной педагогической системе вполне присутствовало – как со стороны некоторых преподавателей, так и студентов. Первые заступались за вторых, если тем грозило отчисление; иногда доходило и до обратного, хотя у тогдашних школяров защитить любимых учителей от нападок администрации шансов фактически не было. Тут следует уточнить, что в «Пятом годе» хватало совсем юных воспитанников, буквально мальчиков и девочек, постигавших одновременно с изобразительной культурой еще и программу старших классов средней школы. На занятиях по спецдисциплинам они соседствовали с людьми гораздо более старшими, у которых за плечами были служба в армии или производственный стаж; иногда даже с отцами семейств. Численные пропорции между «отроками» и «ветеранами» менялись в зависимости от критериев набора, но эта возрастная вилка всегда была училищу свойственна. Поступить сюда удавалось далеко не каждому желающему: конкурс был внушительный.

Ларин ни в какие времена не значился бунтарем и заводилой, но обладал способностью сходиться с людьми, которые представлялись ему симпатичными – не только из‐за свойств их характера, а еще и как творческие личности. На новом месте именно с ними ему повезло, пожалуй, больше, чем в прежние годы:

Когда я пришел преподавать, увидел несколько знакомых лиц, это были люди из Строгановского училища, которые по совместительству работали и в Училище 1905 года: Осип Абрамович Авсиян, замечательный педагог и человек, и Юрий Георгиевич Седов. Когда случались какие-то педсоветы, собрания, просмотры, я видел Валерия Александровича Волкова. Я знал, что он сын замечательного среднеазиатского художника Александра Николаевича Волкова. Мы как-то нашли общий язык на этих мероприятиях, которые случались очень часто. Я просто понял, что это человек высокой культуры и хороший художник. Честно говоря, среди моих знакомых тогда не было хороших художников. В Строгановке я их не видел.

Дружеские, профессионально важные отношения у Ларина возникли с целым рядом и других коллег по училищу – с Матильдой Булгаковой, Михаилом Петровым, Борисом Малинковским, Александром Дубинчиком.