Юрий Ларин. Живопись предельных состояний

Здравствуй, дорогая мама! Получил твое письмо, из которого узнал, что ты живешь уже у Оскара. Экзамены я сдал. Получаю стипендию. Да, мама, я много передумал за это время, очень много. И в моей памяти очень часто встает этот день… Но я тебе верю, поверь, дорогая мама. Не писал я тебе потому, что просто не было времени. Извини меня за это. Но все-таки я не все понимаю в своей жизни. Именно: почему я ушел из своего родного дома? Где мой папа? Я буду тебе очень благодарен, если ты ответишь мне на эти вопросы. И я никогда не забуду тот день, когда ко мне в детдом приехал папа. Дело было так: ребята, идущие по улице, мои друзья, увидели его и по фотокарточке, которую мне прислал папа, узнали его. Тогда один из них, Иван Огарев, прибежал ко мне и сообщил это. Я был глубоко взволнован. Это было в 1951 году. Где же он сейчас?

Мама, я уже взрослый, если не ошибаюсь, мне 8 мая исполнится 18 лет, прошу тебя ответить на все эти вопросы. Летом я обязательно к вам всем приеду, хотя мои друзья из Сталинграда зовут на лето к себе.

Ну до свиданья, до следующего письма. Привет всем нашим.

Твой сын Юра Гусман

22/III–54 г.

Не очень-то отсюда разберешь, конечно, что за «этот день» встает в памяти и что именно подразумевает фраза «я тебе верю». Но из контекста пробивается вывод: Ида Григорьевна каким-то завуалированным способом еще раз дала понять Юре, что Гусманы ему не настоящие родители. Как мы помним, еще до детского дома, да и там тоже, возникала тема «двух мам», однако ни по этим обмолвкам, ни в ходе импровизированной Юриной вылазки по старым московским адресам он так ничего и не сумел для себя прояснить. Скорее, наоборот – впал тогда в ступор. Теперь сюжет получал некое новое развитие.

Пронзительный вопрос «где мой папа?» подразумевал, вероятнее всего, отсутствие у Юры известий о судьбе Бориса Гусмана. Ответное письмо Иды Григорьевны не сохранилось, но в нем (или в одном из последующих) могло быть сообщено, что Борис Израилевич умер двумя годами ранее, в марте 1952-го. Он успел освободиться из лагеря без всякой амнистии: «наказание отбыл с учетом зачета рабочих дней», как он сам констатировал 20 сентября 1950 года в рукописном отчете о прожитой жизни. Три хрупких листа с заглавием «Автобиография» – отнюдь не исповедь, а всего лишь перечень обстоятельств, изложенных предельно казенно, почти как в трудовой книжке – с переходом в жанр протокола. Намеренно сухая фиксация фактов в стиле эпохи. Почему именно так? Возможно, составлялось это резюме для предоставления в соответствующие органы, мы не знаем. Свое краткое жизнеописание Гусман завершил фразой: «В связи с конфискацией моего имущества весь мой личный архив в 1946 году был уничтожен, о чем мне заявил следователь, ведший дело. Поэтому некоторые даты в моих анкетах по срокам могут страдать неточностью».

Эпизод с появлением Бориса Израилевича в Средне-Ахтубинском спецдетдоме, описанный в Юрином письме, придется отнести к разряду семейных апокрифов. Теоретически он мог там оказаться в 1951 году – до того, как отправиться на жительство к семье сына Оскара в Казахстан. Вероятный мотив тут вроде бы очевиден: узнать, как живется Юре в казенном приюте – и, не исключено, попытаться забрать его оттуда. Однако утверждать, что такой визит абсолютно точно состоялся, мы все-таки не возьмемся. Даже у тех, кто имел касательство к событиям того времени, мнения расходятся: Владимир Климов уверен, что было именно так («Мама с ним разговаривала, но мне ничего не пересказывала никогда»), а вот Николай Гусман, внук Бориса Израилевича, выразил сомнение насчет этой версии. Так или иначе, их личной встречи с Юрой в детдоме не было, и деятельных шагов по возвращению подростка в семью не предпринималось. Возможно, это стало обдуманным решением весьма уже немолодого человека, пораженного в гражданских правах и явно испытывавшего проблемы со здоровьем.