Юрий Тынянов

Сюжетная мотивировка "Киже" не безумие Павла, а привычность к безумию. Павел никого не удивляет, потому что он такой же, как все люди, которые его окружают и которые, если бы могли, то есть если бы стали неограниченными властителями, делали бы то же, что и Павел: уничтожали бы всякое сопротивление. Отличие тирана от сатрапа заключается в том, что сатрап это тиран с ограниченными возможностями тиранства. Но тиран без сатрапов тоже не вполне тиран, а только неосуществимая жажда тиранства. Поэтому один негодяй никогда не может быть только одним негодяем. Всегда есть много других, которым он нужен и выгоден. И эти негодяи вручают ему всесокрушающую власть. Дело не в безумии императора, а в той атмосфере безумия, когда нормой становится нарушение нормы. "Киже" так бы и остался анекдотом и его не спасли бы пейзажи, портреты и роман фрейлины, если бы безумие Павла стало мотивировкой событий. Вся эта история не вышла бы за пределы пустяка, если бы все свелось лишь к тому, что император сумасшедший, потому что - чего не бывает с сумасшедшим. Сумасшествие - это явление исключительное, частное и случайное. А деспотическое самовластие явление обычное, общее и привычное. Поэтому о том, что Павел сумасшедший, в новелле не сказано. Лишь в конце появляется намек на сумасшествие, но и он снимается тем, что в безумии Павла больше истины, чем бреда.

"Он был пока безопасен, на своем острове.

Но были шепоты и взгляды во дворце, которые он понимал... Замок был недостаточно защищен, просторен. Нужно было выбрать комнату поменьше. Павел Петрович, однако, не мог этого сделать - кой-кто тотчас бы заметил. "Нужно бы спрятаться в табакерку", - подумал император, нюхая табак. Свечи он не зажег. Не нужно наводить на след. Он стоял в темноте, в одном белье. У окна он вел счет людям...

- Аракчеев глуп, - сказал он негромко...

- Надобно заключить Александра Павловича..." Шепоты действительно были. Замок был недостаточно защищен. Аракчеев был, вероятно, и в самом деле глуп. Александра Павловича, без сомнения, надобно было заключить, потому что Александр Павлович знал о заговоре против него. И совсем не бред мысль, с которой он просыпается утром: "Надобно приблизить человека простого и скромного, который был бы всецело обязан ему, а всех прочих сменить". Это, конечно, очень трезвое соображение, которое неминуемо приходит в голову каждому тирану, потому что каждый тиран трепещет за свою власть. И головокружительные карьеры павловского времени, мгновенные превращения камердинеров в графы и временщики случались не по безумной императорской прихоти, а были трезвой политикой самодержца, трепетавшего за свою власть. Павел в рассказе Тынянова не сумасшедший, не дурак, не ничтожество, а нормальный самодержец, ничем не отличающийся от других. Сумасшествия и соответствующего отношения к нему в рассказе нет. Все, что происходит в рассказе, абсолютно нормально для государства, в котором воля самодержца не встречает общественного сопротивления. А люди, которые восхищаются деспотизмом, либо деспоты, либо глупцы и лишь в небольшом количестве (его не следует преувеличивать) обманутые, то есть такие, которые позволяют себя обмануть, а позволяют себя обмануть слабые, добрые, безразличные к судьбе других и к своей собственной судьбе люди.

Для историзма Тынянова характерно создание обобщенного образа не из гипотетических соображений, а из реальной исторической действительности. Историчность "Подпоручика Киже" именно в том, что такой случай мог произойти в павловскую эпоху, когда человек не имел значения, а имели значение чин, буква, параграф и номер в списке. Но Тынянов берет павловскую эпоху не потому, что такой случай мог произойти только в павловскую эпоху и в другую произойти не мог, а потому, что в павловскую эпоху он мог произойти скорее и осуществиться с большей полнотой, чем в другие эпохи русского самодержавия, с неотделимым от него презрением к человеку и нетерпимостью ко всякой другой воле, сопротивляющейся его воле. Поэтому "Подпоручик Киже", как и всякое явление большого искусства, оказывается шире того материала, которым он связан с эпохой, и поэтому он приобретает значение формулы самовластия других эпох, ибо павловское самовластие выводится из тех же причин, которые свойственны всякому самовластию с неминуемыми для него презрением к человеку и нетерпимостью ко всякой другой воле, сопротивляющейся его воле. Государство, в котором было 20 миллионов крепостных рабов (55,5% населения страны)*, а "высочайший произвол захватил тысячи людей, разнося их по тюрьмам, по крепостям и в ссылку"**, естественно, считало себя вправе распоряжаться по своему усмотрению и надобностям судьбами остальных, не закрепощенных и не заключенных в тюрьмы подданных. После "неисчисленных повреждений, причиненных четырехлетним циклоном, пронесшимся над Россией, в особенности над ее интеллигентной жизнью, пришлось изглаживать следы правления, когда, по выражению современника, повторялись зады Ивана IV"***.