Юрий Тынянов

Сравнение с Пестелем в романе не тыняновское преувеличение и не тыняновский парадокс, а мнение декабристов-либералов о Грибоедове. Так думал не Тынянов о Грибоедове. Так думал о нем Бурцов. И как мнение либерала оно естественно и допустимо. Сравнение Грибоедова с Пестелем нужно для того, чтобы показать радикализм, декабризм проекта.

Грибоедов же (по Тынянову) существенной разницы между своим проектом и проектами декабристов, если бы они осуществились, не видит. С его точки зрения, разница лишь в том, что он все делает просто, без жеманства и поэтических украшений, а вот «Кондратий Федорович… человек превосходный… человек восторженный…» это же самое назвал бы по-другому «и верно гимн бы написал…». И Тынянов, конечно, прав: ведь Грибоедов думает, что было бы «то же, что и сейчас». Проект Грибоедова, несомненно, декабристский, несомненно, буржуазный, антифеодальный, европейский. И поэтому легко понять, почему его отвергает феодальная монархия, и трудно понять, почему его отвергают декабристы. Это становится понятным только тогда, когда выясняется, что его отвергают либералы, которые думают не о реальных последствиях победы, а живут поэтическими иллюзиями о свободе, равенстве и братстве. Эти люди, далекие от практической политики, не задумывались над тем, что иллюзии очень скоро должны были бы уступить место реальной необходимости, которой не до свободы, равенства и братства, ибо реальная необходимость потребовала бы защиты завоеванного и на патетические фразы, конечно, не стала бы обращать внимания.

Проект Грибоедова — это как бы результат несостоявшейся победы декабристов. Результат же этот, несомненно, был бы весьма отличен от первоначальных намерений, от иллюзий, в достаточной мере свойственных многим членам тайных обществ. Победа восстания тотчас же создала бы конфликт между благими намерениями и вынужденной для нового государства решительностью претворения их в жизнь. Опыт французской революции, якобинской диктатуры в этом смысле был совершенно очевиден, и если о нем мог не задумываться такой человек, как Бурцов, то, вне всякого сомнения, о нем задумывался такой человек, как Грибоедов. Его проект предусматривает, кроме благих намерений, еще и решительное претворение их в жизнь. Тут уж, конечно, было не до разговоров о свободе. Тут был куда более серьезный и деловой разговор: о том, что для людей что император Николай Павлович, что диктатор Павел Иванович — одно и то же. Грибоедов ненавидел слово «раб», но трезво смотрел на историю своего отечества. И поэтому он представляет, что бы сказали победители в будущем государстве: «И сказали бы вы бедному мужику российскому: младшие братья… временно, только временно, не угодно ли вам на барщине поработать? И Кондратий Федорович (который «литературою управлял бы») это назвал бы не крепостным уже состоянием, но добровольною обязанностью крестьянского сословия». Грибоедов прекрасно понимал, что бедному мужику российскому безразлично, как называется форма эксплуатации и кто его эксплуатирует — помещик или государство. Проект оказался так же вне времени, как и его автор. Он одинок. В желтой пустыне победы, далекий от других проектов, от «сумнительных» проектов печей и стеклянных заводов, для всех чужой, совершает он свой тысячеверстный путь. И проект и его автор гибнут по тем же причинам и от той же руки, что и декабризм.

Испуг чиновника министерства, заподозрившего тщеславные замыслы Грибоедова, возможно, помешал проекту, но проект и Грибоедов погибли не из-за испуга чиновника, а из-за того, что самовластное самодержавие боялось разрушения старых традиционных сцеплений вещей и потрясения основ. Государство понимало, что декабрь может повториться, если будут нарушены традиционные сцепления. «Император… не терпел неожиданностей. Сегодня испортилась театральная машина и застряли музы, завтра застрянет что-нибудь другое, и все безнадежно испортится». «…Все чувствовали, что от цвета мундиров зависит направление умов. Все знали, что воротник коллежского советника должен быть черный, бархатный. Иначе нити потеряют осязаемость, поплывут из рук, станут неуловимы. Корабль завертится, повторится декабрь, начнется вертиж». Сегодня застряли музы… Как хорошо знакома эта концепция, эта сокрушительная логика. В истории тех лет ее слышали неоднократно: сегодня гимназист не шаркнул ножкой, а завтра перебежит к неприятелю. Но это уже было лавровым венцом полицейской концепции и самодержавной логики. Самодержавное государство не понимало, что декабрь повторяется именно тогда, когда привычный черный бархатный воротник слишком тесен, ибо коллежские советники и другие люди, не в пример воротникам, могут расти и меняться и писать комедии, проекты и прокламации. Этого в России слишком долго не желали понять, уповая главным образом на сдерживающую силу воротника. Человек, который предлагал новые пути, казался опасным. И другой чиновник, руководитель внешней политики Российского государства вице-канцлер империи граф Карл-Роберт Нессельрод, понимает, как опасен этот человек.