Юрий Тынянов

Тема начинается в том месте романа, где происходит перерождение поэта в чиновника. Одна из мотивировок перерождения и одна из причин его отъезда в Персию — отчаяние от своей немоты. «Умею ли я писать?.. Отчего же я нем, нем, как гроб?» Чтение трагедии Грибоедовым — это попытка утвердиться, укрепиться в литературе, победить и в случае победы уйти в литературу, остаться в России. Нужна была большая, шумная, признанная победа. Поэтому на обеде, когда он читает трагедию, названы не все присутствующие (а этот обед был событием для позднейших мемуаристов), но именно представители наиболее значительных литературных партий, в борьбе с которыми решались литературные судьбы: Булгарин и Греч, братья Полевые, Крылов, Пушкин. Победа была необходима. Она была необходима не только его обиженному литературному тщеславию, но его скудной вере в необходимость жить. Грибоедов проигрывает битву: литература «была в чужих руках». Проиграв литературу, он пытается взять реванш на поприще, где нужны «способности человека государственного».

«Грузинской ночи» в романе отведено столько и такое место, что становится совершенно ясно, как старательно Тынянов обходит литературу в жизни своего героя. Эпизод с «Грузинской ночью» сделан между прочим. Между прочими делами. Между проектом и обедами:

«…Он развернул малые и большие, по большей части желтые листки. Это был не проект и не инструкция, а трагедия».

То, что он развернул не проект и не инструкцию, а трагедию, оговаривается специально. И это естественно, потому что в романе литература старательно обходится, и то, что герой романа не писатель, уже не писатель, подчеркнуто. Трагедия лежит в романе вместе с инструкцией и проектом. И, оказывается, главное — это не трагедия, а проект. Может быть, даже инструкция, выделенная не только напоминанием, но и сюжетным ходом. Трагедия и писалась между прочим. «Листки он исписывал персидскими ночами, во время переговоров с Аббасом-Мирзой».

Грибоедовские слова: «Поэзия!! Люблю ее без памяти, страстно…»[114]

— были сказаны меньше чем за полтора года до того времени, о котором написан роман. Роман же написан так, как будто бы этих слов не было никогда. Тынянов старательно обходит литературу. Но особенно старательно Тынянов обходит рождающуюся, новую, пушкинскую литературу. Так обойдено важнейшее событие не только в жизни Грибоедова (последнее крупное событие в его жизни перед отъездом в Персию), но и в истории русской литературы 20-х годов — чтение Пушкиным «Бориса Годунова»[115].

Писатель-пушкинист, придающий особое значение литературным связям Пушкина, пренебрег возможностью сделать сцену чтения Пушкиным его ненапечатанной и непоставленной трагедии — первой трагедии нового русского театра — в присутствии Грибоедова, автора ненапечатанной и непоставленной первой новой русской комедии.

Это произошло не по забывчивости, а было сделано как сознательная и тяжелая жертва во имя соображения высшего порядка. Таким соображением высшего порядка для Тынянова была уверенность в том, что после поражения революции обязательно наступает гибель литературы. Тынянов не забывает «Бориса Годунова». Он прячет его, потому что «Борис Годунов» мешает концепции.

Но для такого строгого писателя, каким был Ю. Н. Тынянов, нужна была еще и реальная мотивировка исключения этой встречи. Такой реальной мотивировкой было то, что пушкинское чтение нигде не упоминается Грибоедовым. Может быть, этому событию сам Грибоедов не придавал особенного значения (или убеждал себя в том, что этому не следует придавать особенного значения). Кроме того, оно произошло в чрезвычайно напряженное время — вскоре после назначения посланником и незадолго до отъезда в Персию. Возможно, оно не отразилось в переписке, потому что его письма преимущественно отправлялись в Петербург (или в Москву), а не из Петербурга. Так как в романе весь материал (за исключением последней главы) дается через Грибоедова, то у Тынянова мотивировка исключения этой встречи, может быть, и есть.

Ни разу не упомянув о пушкинском чтении трагедии, Грибоедов вместе с тем дважды говорит о «Борисе Годунове». Первый раз он пишет о трагедии 9 декабря 1826 года С. Н. Бегичеву, второй — 16 апреля 1827 года Ф. В. Булгарину. Оба письма написаны вскоре после первых чтений трагедии Пушкиным, от которых, по словам М. П. Погодина, «кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом»[116]

. Оба упоминания кратки. Он просит прислать «целого «Годунова», а о прочитанной в «Московском вестнике» сцене «В Чудовом монастыре» отзывается сдержанно: «В первой сцене «Бориса» мне нравится Пимен-старец, а юноша Григорий говорит, как сам автор, вовсе не языком тех времен»[117]. Больше ничего Грибоедов о «Борисе Годунове» не сказал.