Юродивая

— Все, — твердо произнесла я. — Оружие. Автоматы. Наганы. Кольты. Ножи. Маски. Портупеи. Одежду. Раздевайтесь!

Они глядели на меня как пришибленные.

— Раздевайтесь! — повторила я ожесточенно. — Кидайте в яму все, что на вас и с вами!

Они стали разоблачаться. Маску кинул в могилу Надменный. Она зазвенела о камень. Потом Сухорукий. Расстегивая пуговицы на штанах, он зарыдал. Вот швырнул автомат Турухтан. Один за другим стал бросать в яму ножи Коромысло. Плечи у них у всех тряслись. Они немедленно продрогли на холодном ветру. Вот они были уже все голые, такие, какими явились на свет.

Последним бросил оружие в яму Горбун. Он швырнул свой автомат наотмашь. Звон железа о железо оглушил.

Они стояли голяком, замерев, дрожа на ветру, и думали, что я сейчас велю им прыгнуть в яму вслед за оружием.

Они были готовы туда прыгнуть. Их лица сияли покорностью. Губы вздрагивали в жестоком тике предсмертного безмолвия.

— Делайте свечи! — крикнула я.

Они не поняли. Переглянулись. Звезда уставил на меня черно-багровые дыры бывших глаз и протянул ко мне руки, перепачканные землей и расцарапанные камнями.

— Какие свечи, Владычица?.. Из чего делать?..

— Из всего, что отыщете, — ответила я непреклонно.

И я смотрела, я видела, как они судорожно и растерянно оглядываются вокруг себя, шарят глазами, водят по воздуху руками и царапают землю и камни, раскидывают осколки, ложатся на животы и всматриваются в изгибы почвы, как находят — кто ветку, кто отлом доски распятия, кто кусок кожи от ботинка, кто смолу, коей был полит приготовленный для казни хворост, кто вытаскивает куски парафина из рюкзаков — верно, для того, чтобы греть горячим парафином суставы и переломы, взяты были они в дорогу, — и начинают их вертеть в руках, не зная, что делать с ними, не зная, свечи ли это, и почему свечи, и для чего. И я сказал им сурово:

— Втыкайте свечи в землю! В землю!

Они стали выткать дрожащими руками свечи в землю, меж камней, по ободу вырытой ямы. Отовсюду слышались стоны снятых со крестов. Я поднесла к лицам людей, бывших в масках, фонарь.

— Берите огня! Зажигайте!

Они, дрожа губами, подносили к фонарю сухие ветки, опускали внутрь стеклянного бочонка, зажигали горящими ветками самодельные свечи, и скоро вся земля затеплилась, замерцала теплыми, печальными, слезными огнями, и люди без моего напоминания, без просьбы встали на колени.

Они сами поняли, что они должны делать. Они забормотали, и голоса их, бьющиеся на ветру и гудящие, сливались в один, и это было покаяние, и это была молитва. Их первая в жизни молитва. Они молились неумело и трогательно, нелепо и неуклюже. Я не знала, что они шептали. У каждого были свои, единственные слова. И они спешили их выбормотать. Они спешили ими насладиться напоследок, как последним вином, как последней женщиной, как последней пляской на пиру. Они втягивали молитву в себя, как поцелуй, и выпускали ее наружу, на свободу, как бедную птицу из клетки.

Они любили свою молитву так, как не любили вживе ни одного человека в целом свете. Они клялись в этой последней молитве отныне всех любить и никого не обижать и не казнить; они просили долгих лет жизни для себя и бесконечных лет жизни — для земли, их порлдившей, в которую они должны будут сойти.

И я верила их молитве, потому что перед могилой, в мерцании тысячи свечей, воткнутых в землю и меж камней, они наверняка были искренни перед Богом.

— Все, — сказала я, когда ропот и гомон молитвы утих. — Вы родились. Вы новорожденные. Вы беспомощные. Вы кричите и плачете. Вы не знаете еще ни единого человечьего слова. Вас надо перепеленать. Не шевелитесь. Не двигайтесь с места, родные мои. Дети мои.