Юродивая

И я склонилась, отрезала ножом, единственным, не сброшенным в яму, постромки парашютов, лежащих около вещмешков, и поволокла за собою переливающуюся перламутром и Солнцем шелковую ткань, огромные простроченные отрезы, купола и лепестки, гигантские увядшие розы, и обертывала каждого, голого, плачущего и дрожащего, в сияющие атласы, в серебристые виссоны, в льющийся медом и мирром дамасский шелк. И прижимала я их головы к своей груди, и плакали они, младенцы, и я совала им в рот сосок, и каждому давала ощутить материнское тепло свое, и каждому, изголодавшемуся, давала испить полную невылитого молока грудь свою. И плакали младенцы, и кричали, и дышали нежно и благодарно, и обхватывали меня, мать, руками своими, и шептали невнятно агуканья и лелеканья свои, и умирали от счастья родиться, жить и любить, и нежно гладила их по головам мать, и улыбалась им, и напевала каждому колыбельную его, и каждого целовала в колючие исхудалые щеки его, и каждого укрывала от мороза и хлада, от ярости ветра полночного, и все крепче, все нестерпимей обхватывали меня младенцы мои, и беззвучно, безмолвно, на младенческом своем, непонятном языке клялись они мне, матери своей, что будут любить мать свою и отца своего, что будут любить ближнего своего и дальнего своего, и радость будут любить, и страдание, и камень голый и нищий будут любить в пустыне, и все живое будут любить — и большого слона и маленькую жалкую кошку, и мышку, что шуршит под полом по ночам, и дикого льва, и медведя с желтыми клыками, и никогда не будут убивать ничто живое и никого из живущего, и я, целуя их в темечки, в щечки и глазки, доподлинно знала, что сдержат они свое слово, не будут убивать, а будут жить и любить, — и сердце мое переполнялось гордостью за своих детей, за моих детей, рожденных мною в поздний час, в каменистой пустыне, в свете сиротских свечей, в виду обгорелых крестов и стонущих людей с пробитыми ладонями и ступнями; и как же любила я их в этот час ночи, всех рожденных детей моих, всех несмышленых и неразумных чад моих, отныне наследующих меня и кровь мою, несущих с сей поры в содрогающийся от ненависти мир любовь и боль мою, и смешивались, лицом к лицу, наши с детьми слезы, и смешивались, кровь с кровью, наши крови, и эти гигантские роды были почище взаправдашних родов одиночных, и поражалась я, как это я, одна, смогла выносить в утробе тех, кто понесет вперед и дальше избитую, изгаженную, поруганную и сияющую любовь мою.

— Любовь наша!.. — Голос Горбуна зашелся в рыданиях. — Мать наша!..

Звезды бесстрастно горели над каменистой равниной.

— У нас, дети, нынче еще много работы, — ласково шепнула я Горбуну и другим, омочив слезами их затылки. — Перевязывайте раны. Везите людей по домам. Они теперь тоже ваши молочные братья.

— Кровавые братья, — поправил меня Горбун. Лицо его перекосилось судорогой неисходного плача, и он бросился мне на грудь.

А Звезда сидел на земле, завернувшись в парашютный купол дамасского шелка, и на лице его играла беспечная, сумасшедшая улыбка, говорящая: «Зачем жить. Зачем плакать, когда только радоваться осталось».

КОНДАК КСЕНИИ ВО СЛАВУ ЭДЕМА, САДА РАЙСКОГО

Я проснулась оттого, что в глаза мне опять било Солнце.

Оно било лучами мне в лицо настойчиво, неумолимо, я огляделась и увидела, что я лежу на мягкой мураве, на лужайке, пронизанной Солнцем. Оно торчало высоко в небе, а небо мерцало темно-синим светом там, куда не досягали солнечные лучи, и снежно-белым там, куда светило было вбито по шляпку. Как странно светит оно. Могу дать голову на отсечение, что сейчас ночь. Не день, а ночь. Который час? Солнце сияет, а ночь. И нежная мурава вокруг. И там, вдали, река, течет меж зеленых холмов. Какая райская радость. Какой… Рай. Где я? Эй, кто живой?!..

Рядом со мною оказалась женщина. Нежная и прелестная, она вела за руку ребенка. Другой ребенок бежал за ней, весело вздевая ручонки к горящему в густой черной синеве Солнцу. Женщина ободряюще улыбнулась мне. Она понимала, что я боюсь. Что не могу понять, почему…

Скажите… где я?.. Почему Солнце сияет… в ночи?.. Почему вы… не спите… Ночью люди спят… И такая нежная трава… Она то холодит ноги, то греет… Что это?.. Где мы?..

— Милая, милая, — мать обернула ко мне светящееся лицо свое, — как же ты не поняла до сих пор. Ну да, это ночь. Она здесь всегда. И Солнце горит так всегда. Оно не уходит с небосвода. Оно всегда любит нас. Так не было на Земле. И трава, погляди, какая трава. Если ты ляжешь в нее, твое тело обнимется радостью, твоя душа запоет от радости и счастья. Так никогда не было у тебя на Земле. Пойдем с нами на реку! Видишь, она плавно струит синие, серебряные воды свои. Эту воду можно пить… это сладкое вино, молоко, это вода чистая, как сапфир, и, если ты будешь плавать и купаться в ней, кожа твоя и сердце твое всегда будут покрыты любовной дрожью, и, когда ты вылезешь из воды и оботрешься полотенцем, ты… У тебя есть полотенце?.. Вот, возьми, мы с собой лишнее взяли… Мы с детьми идем на реку… Одно купание в ней — это сто лет земной жизни…