Юродивая

Люди опешили. Они не ожидали, что я так им скажу. Они стали думать над словами. Наморщили лбы. Насупились угрюмо. Бабы растерялись. Совали ребятенкам во рты хлебные мякиши, завернутые во тряпочки. Шептали им ласковое. Тетешкали. Я жадно глядела на баб. Я не знала, где мой сын. Жив ли. Умер. Я родила его когда-то. Кто отнял его у меня? Человек… раскосый… по имени… Курбан?.. не помню… Они опоили меня сонными травами… Помню сражение… свисты стрел… кровь из-под лезвий, из-под копий и топоров… Я не знала, кто спас меня. Может, это был один из моих снов, когда я спала на рынке в пустой корзине из-под моркови, и холстина моя после ночевки пахла морковью и землею и шерстью бродячих собак, со мною вместе в той корзине спавших.

— Што брешешь…

— Все слышали. Воробей пролетел над крышами. А ты кинь мне изюм — светел станет мой ум. Морковку подай — и душа твоя пойдет прямо… в Рай…

Они расступились передо мной.

Я задрала голову.

Комета сверкала и переливалась надо мной в дегтярной черноте январского неба.

Широкой белой кистью, снеговой и метельной, комета рисовала на черном холсте неба мою жизнь — блуждания и битвы, молитвы и любови, сугробы, в коих буду спать, и царские хоромы, в коих буду провещивать судьбы; века и страны, по коим пойду босиком, смеясь, улыбаясь широко, и решетки тюрем, в коих буду томиться, ожидая казни; еще комета щедро рисовала судьбы моего любимого народа, круговерти людской, пестроликой, груботканой, посконной толпы, вертящейся, пылающей, мучающейся несметно, сгорающей на косре времен, и я читала эти судьбы, я ужасалась им, я ничего не могла изменить в их вселенском неумолимом ходе, повторяющемся, как Звездный Ход Омуля на Байкале, коему я свидетелем была в одной из жизней своих; и я, площадная дурочка, знала, что не успею, не сумею сказать об этом современникам своим, бедным людям из толпы, бабам с широкими скулами, мужикам с мрачными бородами и алмазными горошинами пронзительных глаз из-под кустов-бровей, — а только, чтоб не испугались они своей страшной судьбы, смогу развлечь их, спеть им, сплясать им, морду состроить им, рожу скорчить, пальцы растопыренные показать им, козу, корову представить, язык высунуть, а насмешив их до отвала, до икоты и судорог, когда они будут держаться за животы и приседать на корточки от смеха, внезапно встать над ними, хохочущими, катающимися от смеха по сугробам, грозно обдать их светом широко распахнутых глаз своих и осенить их крестным знамением — широким, как ветер, как зимнее белое поле, как январское черное небо в жемчужных киках и алмазных панагиях, в сапфирных цатах на черной груди, как высокое страшное небо: одно оно знает нас, одно оно прочитает нам Последний Приговор.

СТИХИРА КСЕНИИ О ПРОЩАНИИ С ЗЕМЛЕЙ

— Прощай, Земля, — успела я вышептать, — прощай, девочка.

Земляничина растаяла в черноте.

Солдаты налегли на рычаги. Я видела их усилия. Я видела, как льется пот у них по скулам и вискам.

Они поворачивали небесный корабль. Они изо всех сил пытались все поправить и спасти.

Сражение с гибелью. Я снова наблюдала его. Я не могла пошевельнуть рукой, чтобы принять в нем участие. Я смотрела на схватку, как с иконы, и мой темный лик покрывался золотом, пылью и тьмой.

Они повернули. Они все-таки повернули. Я не заметила, когда случился поворот. Он вышел, он получился, но как? Незачем было разгадывать загадку. Тайну всегда надо только благословлять. Ее разгадка груба и пугающа. Скрипели железные сцепления и заклепы. Шуршала черная кожа. Трещали рычаги, рули, педали. Они повернули, и голова моя закружилась, словно я летела в вихревом танце с сильным и неутомимым мужчиной, и он вертел и крутил меня, как хотел, и вел, и увлекал. Мир клубился перед глазами, как дым. Ни просвета. Ни синего окна среди черных, серых клубов.

Они повернули, я так и знала.

И то, что я потеряла сознание и память, меня не удивило; помню перекошенное от страха и боли лицо Горбуна, впившегося в меня кричащими глазами, шевелящего немыми губами.

Я прочитала по его безмолвным дергающимся губам:

«Если мы не разобьемся, я женюсь на тебе».

Я положила палец на его губы, хотела засмеяться и крикнуть: «Тогда давай лучше разобьемся!» — и мир уплыл, как большая рыба, хлестнув хвостом мое сердце, из моих глаз и чувств.

Это была Иная страна.

Снова Иная страна.

Чужая речь; вечер, ночь; женщины, идущие по берегам каналов в сильно открытых платьях. Какие открытые ветру и фонарям груди, ключицы! На гибких шеях — ожерелья, колье. Женщины смотрят призывно. Мужчины, не глядите на них. От них исходит аромат. Они надушены тончайшими, дорогими духами, привезенными с южных островов.