Юродивая

Ксения подняла глаза выше. Над столами, в клубах чада, парили ангелы. С крыльев ронялись перья в стаканы, полные водки, в плошки с кислой капустой, с рубинами резаной моркови. Белые паутинные ткани реяли. Ангелы были прозрачные, на просвет, сквозь их ребяческие тела просматривались лампы в виде луковиц, лубочные картинки на замызганных стенах. Посреди мисок и бутылок, на столах, стояли подставки черного серебра, в них горели мощные факелы. Ангелы реяли над головами нищих, и пирующие нищие их не видели. Им недосуг было поднять голову, прищуриться. В кои-то веки раз выпал им пир. Нельзя было терять ни минуты. Скорбные заботливые лица ангелов изредка освещались улыбками. Ангелы радовались, что нищие немного поедят. Отдохнут.

День постный, Страстная неделя плывет кораблем, а что ж вы, нищие, воду жрете?.. Да это ангелы нам разрешили. И главный Ангел меж ними так повелел: налить им от души, пусть выплеснется через край. Край жизни всей — он тут, в нищете и босоте. А помидорок да капустки эдакого закваса мы не едали — ох, давно. Отродясь! Сидя в подворотне, в преддверии рынка… Праздник впереди, а это пир внутри скорбей. Душа скорбит, душа горит и хочет водки — жар залить, сгибших помянуть. Наливай, добрый Ангел! Тебе зачтется. Мы тебя не забудем.

Ксения сделала к столам шаг, другой. Лохматый дядька со вставною челюстью шагнул к ней. В руке дядька держал ведро, поганая тряпка снулой рыбой свешивалась из ведра, вода капала на доски пола.

— Вот и баба! — воскликнул лохмач. — Бог послал. Наши-то тетки все едят. Дорвались. Умучились. Теперь их из-за столов кочергой не выковыряешь. А ты, я гляжу, девка свеженькая. Не измочаленная. Ты нам и намоешь полы к празднику, к Чистому четвергу. На-ка, держи ведерко! Ручонки не испачкаешь. Гляди, ведь это все нищие сидят! Един раз такой им пир, более в жизни не будет! Поработай-ка на них, девушка. Святое дело. Придет время, и на тебя кто поработает.

Руки погрузились в грязную воду до локтя, выволокли и отжали тряпку. Уборка перед праздником. Вывезти грязь, выскоблить ножом дожелта серые доски. Выдраить, отчистить свою судьбу.

Ксения гнулась над ведром, выжимала рогожу, елозила ею по широким половицам. Оттирала заплеванные ножки столов. Ползала на коленях меж скамей и скатертей, под ногами у сидящих, смеющихся, жующих. Толкала икры и щиколотки локтями. Тылом ладони утирала пот со лба, с губы. Она мыла полы на славу, чтобы век потом помнили деревянные плахи ее чистоту.

Двое полуголых цыганят приволокли ей таз с мыльной водой, кусок стирального черного мыла. Ксения завозилась в пахучей серой воде, окуная в нее неловко волосы и подол, и не заметила, как по одной половице прошел Идущий и сел Сидящий, и тронул ее, стоящую на коленях перед грязным тазом, за сверкнувшее золото волос невесомой ладонью.

Лицо Ксении взметнулось кверху огнем факела. Нищие загоготали и выше подняли стаканы.

— За нашего Спасителя! — зарокотали нищие, опрокидывая стаканы в хриплые глотки, луженые и латунные. — Он придет и всегда нас спасет. Ни в чем нам там, на небеси, отказу не будет!..

Ксения глядела на сидящего на скамье перед ней во все глаза.

Так глядят на светлый мир перед тем, как покинуть его. Так глядят на живого любимого, про которого ты точно вызнал, что он умер.

Сидящий сидел спокойно. Его улыбка шла из редкой бороды твердым лучом и входила под сердце. Это был нищий, такой же, как все пирующие: босяк и голь перекатная. Вокзалы и причалы хорошо знали его, спящего на мешках. Он был некрасив. Его черты были корявы, а зубы источены плохой водой. Он мало ел сахару и оттого был бледен, до зеленой желтизны. Босые ноги его были сбиты в кровь долгим путем, из шишек на пятках и из подушечек распухших пальцев сочился брусничный сок. Из-под дерюги мышьего цвета, покрытой заплатами, выглядывали сияющие ткани — небесный атлас, алый шелк. Может, он обокрал пошивочную мастерскую. Может, ему богач с тоски наряды подарил, чтоб через игольное ушко, понурившись, войти в Царствие Небесное.

Он еще раз протянул руку и коснулся волос Ксении.

— Милая, — сказал он тихо, — милая моя. Вот и здравствуй.