Юродивая

И Симон наклонился и поцеловал щеку, ударенную им.

Визги и насмешки поднялись вокруг них, вспыхнула жестокая и пустая музыка.

Симон повел Ксению в номер, снятый на ночь. Они не обнимались, не целовались, не соединялись. Они сидели на кровати, держа друг друга за руки, и молчали. Они молчали так всю ночь. Они говорили молча всю ночь. Они многое сказали друг другу. Так не говорили люди на земле со времен царя Ирода, со времен старика Иоканаана. Древний разговор наплывал и горел в ночи. Зря горничная постелила чистые постели. В темноте горел на груди Ксении синий крестик, подаренный века назад милостивой Богородицей. Симон трогал крестик скрюченным пальцем и плакал. Его корежило, мяло, выворачивало. Он молча горбился над ладонями босячки, обливал их горячей солью из глаз, поднимал голову и глядел на нее. Он видел в темноте ее лицо, светящееся, светлое. Волосы укрывали ее плечи теплее шерсти. Ее мешковина казалась ему парчой, виссоном. Он говорил ей молча, повторял: жена моя, родная жена моя, как я мог жить на свете без тебя. Неужели, жена моя, ты уйдешь от меня.

Ксения молчала, и черные ветки сосны мотались, сучили за окном. И застучало за окном, загремело: весенний дождь, сырой и слезный, падал на голую грудь земли, на ее каменные руки, на стылые ключицы и колени.

И, когда стало рассветать и мебель в номере поплыла по воздуху в мареве утра, как парусные корабли во сне, женщина встала с кровати, перекрестила мужчину широким крестом и спустилась вниз по мраморной лестнице на улицу, и вышла через парадный вход в серый серебряный дождь.

И мокрые старухи, попадавшиеся ей навстречу на долгом пути, бормотали ей вслед беззубыми ртами:

— Нынче Страстная среда. Сегодня тебя святым хлебцем накормят, сегодня ты, бедолажка, живого Спасителя встретишь.

Босые ноги Ксении ощущали теплую, пропитанную соленым дождем землю. Тополя выбрасывали липкие нежные листья, дышали смолой и влагой. Проходя через парк, Ксения выбрала скамейку, легла на нее, вытянулась сладко. Тело, родившее чужую живую душу, болело, как после побоев. Над лежащей пели утренние птицы. Птицы прятались за трубочками клейких духовитых листьев, за гранатовыми сережками, взорвавшими старую корую

— Пойте, птицы, — шепнула Ксения, засыпая на миг, — вы земные ангелы, можете слететь ко мне, походить по мне, поклевать мои косы, мои брови… я на это смотрю благосклонно…

Птицы так и сделали.

Птицы ходили по спящей Ксении туда и сюда, взад и вперед, и распевали акафисты, ирмосы и кондаки. А потом все враз закричали: «Осанна! Осанна!»

Когда Солнце стало щекотать ей нос и лоб, она вскочила, отбросила спутанные волосы на спину и засмеялась миру в лицо.

Мир день ото дня становился для нее все проще; все любимее. Любовь прибывала, и сладу с ней не было. За что Солнце любило ее? За что любили ее бедные старухи в харчевнях и пельменных, такие же побирушки, как она, продавщицы апельсинов, помидор и огурцов, грозные военные люди, все в золотых лампасах и звездах? И тем, кто ее не любил, она кланялась еще ниже, потому что знала: они тоже любят ее, но иначе — странно, нелепо и жестоко, и, делая ей больно, они помогают ей избавляться от гордыни.

Она спала на скамейке, и Солнце разбудило ее любовно; она шла, босая, по умытым весенним дождем улицам, и земля любила ее ступни, и голые ветки с зелеными сосцами почек, любя, били ее по рукам. Ветер шибал в нос нашатырем смолок и первых трав, перегноем. Ксения знала, что свершится назначенное. Идя, закрыла глаза. Увидела, на дне темных колодцев, в радужных разводах Внутреннего Взора, где она Его встретит.

Перед ней замоталась на ветру распахнутая дверца крохотной пельменной, зачуханной кафешки, забегаловки, каких бездна в Армагеддоне. Дух дрянных пельменей плыл и висел близ двери, ноги Ксении внесли ее туда без долгих раздумий.

Боже мой, Боже мой, как я хочу зреть Тебя.

Она думала — чепок, закут. Перед ней разверзся длинный темный зал. Вытянутые, как спящие звери, длинные дощатые столы уставлены мисками, тарелками, бутылями зеленого стекла. Дым ли, пар ли вился над головами людей, сидящих за столами. Впрочем, кто сидел и на полу, скрестив ноги, кто лежал на боку под столом. Ксения обводила глазами едоков. Все они были грязные. Все — ободранные, жалкие. Все — в лохмотьях, латанных тряпицах, обносках, оческах. Матери прижимали к истощенным грудям вопящих чад, завернутых в лоскуты. Гнилозубые старики скалились, толкали огурцы в солонки, чавкали, чванились горами картошки в мисках друг перед другом. Стаканами об стаканы стучали заросшие бородами мужики. Кидали друг другу беззлобную ругань, как камни в воду. Тыкали вилками в отрубленные уши пельменей. Меж длинных лавок, окаймлявших столы, расхаживали босые оборванные дети, сося немытые пальцы, подмигивая, изъясняясь жестами. Над плетенной из ивовых прутьев корзиной суглобо скрючилась старуха, и серые космы упали ей со лба на пустую выпитую грудь. Пчелиный гул голосов висел в мареве зала. Все они были Ксении родные. Все они были — нищие.