Юровские тетради

Теперь попалась на глаза целая фраза. Господи, какая она трудная, язык не поворачивается, не выговорить. «Аллен-з». Что это такое? «Анфен». А это? И еще «де ля», а последнее слово не прочесть. Я в отчаянии. Ну, почему французы придумали такой трудный язык, говорили бы по-нашему, все просто и понятно. Я откладываю в сторону книгу. Может, и вправду одеться да раз — на улицу, к Киму. Нет, уходить нельзя. Читать, читать! Пододвинув к себе книгу, я вновь твержу эти «аллены» и «анфены». Через несколько минут прочитываю всю фразу. Но она для меня — темный лес. Наверное, и смысл такой же темный. Заглядываю в перевод. «Вперед, дети отчизны!» Первые слова «Марсельезы». Вот не ожидал! Я встал и вслух, стараясь быть как можно торжественнее, пропел:

— Allos, enfans dela patrie!

В это время открылась дверь, в избу влетел запыхавшийся, радостный Ким и удивленно заморгал:

— Ты чего разлатовался?

— Читаю. — Я показал Киму книгу.

— Умеешь не по-нашему? — удивился он.

— Учусь.

— Ой! А меня не поучишь? — загорелся парень.

— Зачем тебе?

— А тебе?

Я почувствовал, что если так пойдет спор, то недолго и до разглашения моего секрета. Поэтому, чтобы покончить со спором, указал Киму на лавку: садись, коли так уж хочешь.

Мы просидели до вторых петухов. Дед нас не тревожил, он тихонько перебрался из-за занавески на печку и там похрапывал. А мы легли на старенькую деревянную кровать, стоявшую в углу, довольные, что оба приобщились к чему-то новому. Ким даже в дремоте повторял понравившиеся ему заученные слова «бонжур» и «о ревуар».

Не знал он, что для меня они были ключом к парижской моде. Вопрос о поездке за модами я уже считал решенным. Надо же утереть нос желтоглазому! Будущий комсомолец должен больше уметь любого «есплотатора»! С этим и уснул.

Рано утром Ким разбудил меня, приветствуя:

— Бонжур! Бонжур, говорю!

Я открыл глаза и ответил тем же приветствием.

— А как будет не по-нашему «друг»? — пододвинулся ко мне Ким.

— Не знаю, не проходил…

— Давай посмотрим, а? — щекоча мои брови, попросил мой новый друг.

Пришлось подниматься. Услужливый Ким подал мне нагретые на печке валенки, зажег лампу, а когда я сел у стола, то сунул в руки и книжку. Но долго я не мог найти в ней «друга». Наконец вычитал, что друг по-французски будет «шер», а если еще «дорогой», то «шер ами» (Cher ami).

Ким, довольный этой находкой, запрыгал у стола„ теребя меня:

— Cher ami, bonjour! Здорово! Ура!

На его голос откликнулся с печки дедо-тятя:

— Опять разнемовались, прах вас возьми.

— Мы по-французски учимся говорить, — ответил Ким.

— Иди-ка ставь самовар, хранцуз!

На этом наши занятия кончились. Но старик с этого момента будто забыл наши имена, называя нас только «хранцузами».

К концу дня я закончил шить шубу. Дедушке она понравилась.

— Спасибо! — поблагодарил он меня. — Сколь за работу?

Я сказал, что цену называет хозяин, и, сунув в котомку книгу и ножницы, поклонился:

— О ревуар!

Ким хохотал, а дед, раскрыв рот, качал головой: «Ох, хранцузы! Ох, молодцы!» Он увязался за мной, прихватив с собой кошелек. В новой шубе и предстал перед Ионой.

Серафимчик

От «культурненьких» нас позвали еще в несколько домов — по селу уже шла слава: шьют не хуже городских, при этом указывали на обновы женихов. Говорили, что портные недорого и берут, а со старика за шитье шубы будто бы копейки не взяли. Добряки, да и только! Работа все больше была «суконная». Не зря, видно, село считалось зажиточным.

Иона подсчитал, что всех заказов нам не осилить до рождества, так их оказалось много. Но не уступать же их другим (он еще верил, что где-то «другие» ходят, только до поры до времени не показываются ему на глаза). Вдобавок к нам он вызвал из деревни еще своего сивого сынка Фимку (нам велел называть его только полным именем — Серафимом или Серафимчиком). Осенью Серафимчик уезжал в город поступать в какой-то техникум («Уж если Алешка Глазов учится, этот безденежный жиделяга, то неужели я буду сидеть в юровской дыре!»), но на экзаменах провалился. И Иона решил: чем дома на собаках шерсть бить, так пускай здесь, за шитьем, ума набирается и зашибает деньгу.

Серафимчику шел семнадцатый год. Ростом он вымахнул побольше отца, но если отец был темноват лицом, то сынок белел, как кочан капусты, охваченный сентябрьским инеем. Сивые волосы, сивые брови, сивый пушок над губой. На этой белизне ярко выделялись своей заревой окраской полные губы и розоватые мочки ушей. Себя он считал красавчиком. Первое время Фимка ни за какое дело не брался, ходил, свысока поглядывая на нас с Григорием.

Иона вначале ничего и не заставлял его делать, хотел, видимо, чтобы сынок пообгляделся. Но когда посчитал, что время «оглядывания» кончилось, приказал ему «засучать рукава».

— С чего начинать? — покосился на отца Серафим.

— Иди разожги утюг! — бросил Иона.

— Утюг? — не поверил Серафимчик.

— Да. Если хочешь быть настоящим мастером, то должен все пройти, не гнушаясь черной работы.