Южнее главного удара

- Бери ты,- говорил артиллерист, протягивая банку консервов, последнюю, видимо,- ты в пехоту идешь.

- Ну что ж, в пехоту. Все равно бери ты.

Увидев проходившего Беличенко, они смутились, словно их застигли на чем-то стыдном, и стояли выжидательно и неловко. Он прошел мимо, ничего не сказав. Он понимал все, что они сейчас думали и чувствовали.

В городе стреляли. По небу шарил луч прожектора, отсвет его падал на землю, и стекла пустых домов слепо вспыхивали.

Беличенко шел и думал о судьбе этих лейтенантов. Завтра на окраине незнакомого венгерского города, очень далеко от своего дома, им предстояло встретить свой первый бой. И все, что было прожито ими до сих пор, и перечувствовано, и прочтено, все, чему их учили, о чем мечтали они,- все это было подготовкой к завтрашнему утру. Мальчики с хорошими, честными лицами. Всеми мыслями своими они сейчас в будущем, в котором жить и тем людям, что, спрятавшись в подвалах, пережидают немецкое нашествие, и детям этих людей за них тоже пришли они сюда воевать. Беличенко не знал, как сложится их судьба. Но, как бы она ни сложилась, какой бы короткой и трудной она ни была, он верил: пройдут войны, отшумят сражения и люди еще позавидуют их судьбе.

И все-таки он хотел взять артиллериста к себе в батарею. Для чего? Спасти? Уберечь? В этом сейчас не властен сам господь бог. Но среди того великого, что совершалось, не всегда было время, а главное - не у всякого было желание разобраться, какая смерть необходима, а какой могло бы и не быть: война! Без крови, как известно, война не бывает. Беличенко казалось, что он бы сумел разумней, чем Гуркин, использовать этого мальчика, который только еще начинал жить.

На батарее кирками долбили закаменевшую землю. Увидев комбата, подошел Назаров, разгоряченный, в одной гимнастерке - он вместе с бойцами рыл окопы,- весело откозырял.

С тем чувством, с которым он только что думал о лейтенантах, Беличенко смотрел теперь на Назарова. Все чаще и чаще видел он в нем самого себя, только далекого, предвоенного. В семнадцать лет он хотел бежать в Испанию, воевать с фашистами. Он был тогда комсоргом класса и произносил перед комсомольцами горячие речи, и все его товарищи тоже хотели бежать в Испанию.

Что ж, это неплохо, что так говорилось и думалось в юности. Сейчас, на четвертом году войны, он уже не скажет, как, бывало, комсоргом: "Если родина потребует, мы умрем за родину". О таких вещах не говорят вслух. На фронте тысячи люден делают это. Но ему приятно смотреть на Назарова, словно подрос и стал с ним рядом младший брат.

- Что-то я хотел сказать вам? - заговорил он с Назаровым несколько суше обычного, потому что боялся сорваться с нужного тона.- Да, вот что: возьмите-ка мой пистолет. А тряпки эти из кобуры выкиньте. Я этот парабеллум в сорок третьем году у немецкого офицера добыл. Бьет замечательно. Только когда последний патрон выстрелите, вот так надо сделать затвором. Берите.

И Беличенко, пять минут назад не собиравшийся делать этого, отдал Назарову свой пистолет, к которому привык и который у него дважды пытались отобрать в госпиталях.

Потом он пошел на кухню. Дать отдых своей батарее он не мог, но должен был накормить бойцов перед утром.

При красноватом отсвете углей Долговушин, щурясь от дыма, скуповато отпускал повару сало.

- Ты вот что,- сказал Беличенко,- ты продуктов не жалей. Понятно?

Долговушин посмотрел на комбата и понял, что было за его словами.

На соседней кухне минометчиков уже раздавали завтрак. Оттуда доносились хриплые со сна голоса, звяканье котелков. Вскоре и Долговушин стал раздавать. Бойцы подходили в шинелях внапашку, им после работы было жарко. Многие тут же, поблизости от кухни, рассаживались есть.

- Давай, Саша, позавтракаем,- услышал Беличенко.

Это стояла рядом с ним Тоня, держа котелок супа в руке.

Они сели на бруствере орудийного окопа, подстелив на землю плащ-палатку. Ели молча. Беличенко глянул на Тоню, она поспешно опустила глаза.

- Они тогда шли по траншее,- сказала Тоня,- а я им встретилась. Ратнер еще говорит: "Идем, Тоня, с нами!" А Богачев ничего не сказал, только посмотрел и прошел мимо. И вот не могу забыть, как он посмотрел тогда. Словно чувствовал, что уже не вернется. Теперь можно сказать,- она посмотрела на него, такая вдруг жалкая,- мне все казалось, ты сердишься, что прежде мне Петя Богачев нравился. И груба с ним была поэтому. И в тот последний вечер обрезала его при всех. Не могу себе этого простить.

Беличенко тоже сейчас думал о нем. Живым стареть, а он останется в их памяти такой, каким уходил на свою последнюю высоту.

Бойцы доскребали кашу в котелках, некоторые шли за добавкой. Было так же темно, как и час и два часа назад, но похолодало, и стрельба в городе стала стихать: начиналось утро.