Южное лето (Читать на Севере)

– Какой неожиданный финал… Вы же знаете, я не пишу пьес.

– Она замечательная, в вашем стиле.

– Да… Конечно. В моём стиле, замечательная, но я не пишу пьес и денег не дам.

– Публика будет умирать от хохота.

– Не дам.

– Там копейки – режиссёру и на постановку.

– Не дам.

– Вы же не писали ничего крупного. А тут вдруг создали и так лихо закручено. Все сказали – это вы.

– Не дам.

– Ну, не давайте. Заплатите хотя бы автору.

– Не дам.

– Ну, машинистке.

– Не дам.

– 100 долларов.

– Не дам.

– И на цветы режиссёру?

– Не дам.

– Значит, не вы… А мне кто-то сказал, что вы… Жаль…

– Не жаль, а жалко! Это другое понятие слова «жаль».

* * *

Новая власть перестала говорить: «Подойдите сюда, пожалуйста».

Она шипит: «И-зда! И-зда!»

Когда они говорят «и-зда», ты понимаешь, что бежать поздно.

* * *

У нас не могут смириться со смертью.

Когда спрашиваешь:

– Где здесь живёт Яша Койф?

– Это тот, который умер?

– Да.

– Второй этаж, квартира двадцать три.

Габо

Спросишь в Кобулети:

– У кого самая высокая телевизионная антенна?

– У Габо.

– Кто семь лет сидел за чай?

– Габо.

– У кого две «Волги» и «ЗИМ»?

– У Габо.

– Кто продал городу мусорную свалку?

– Габо.

– Кто устроил этот хипеж с железом?

– Габо.

– О чае с ним ни слова. Он семь лет сидел за чай.

На «Шота Руставели», когда в круизе Одесса – Батуми отдыхал Габо, был особый климат.

Пока Габо сидел за стойкой бара, все подходящие могли пить бесплатно.

Хотя он сидел за чай.

Все, кто с Габо купался в бассейне, получали впервые в СССР прямо в воду горячий кофе и шоколад.

У всех, кто с Габо сидел ночью в ночном баре, – утром без стука открывалась запертая изнутри дверь каюты.

Туда вносились пакеты с холодным пивом «Праздрой» и воблой.

Если Габо брал с собой экипаж на прогулку в ущелье Эшеры – работали все водопады и был красивый закат.

И с экипажа за это не брали ни копейки.

Теперь за всё берут и ничего не дают.

* * *

Старый доктор Вайштуль. Восемьдесят лет. Честнейший человек. Ординатор в больнице. Он приходил в восемь вместо девяти. Он уходил в шесть-семь вечера. Он не сидел в ординаторской. Сидел в коридоре напротив палаты, где находились его больные. Он уходил домой и звонил каждый вечер в одиннадцать часов: «Как больные?»

Никто не мог без него дать порошок. Аспирин без него не давали. Лаборатория, которая даёт анализы с потолка, его боялась. Он сам приходил и смотрел в микроскоп. Он сравнивал клинический ход с анализом. Он преследовал недобросовестных лаборантов. И ему предложили уйти на пенсию.

И дело не в том, что вся его жизнь в этой больнице. А для врача опыт и глаз – как для хирурга рука и школа. Но у них свои планы. Он слишком честно заполнял историю болезни. А вы знаете, история болезни умершего человека должна быть идеальной. Она обязана приводить его к смерти без всяких колебаний и нежелательных моментов. Она после смерти тщательно переписывается. Где уж тут уцелеть честному человеку.

* * *

Я был на первом кинофестивале «Золотой Дюк» под руководством Говорухина…

На втором «Золотом Дюке» под руководством Марка Рудинштейна… Там… вообще у меня был белый смокинг, и Марк заставил меня принимать Альберто Сорди… Лично!.. Ужас!

Я знал Сорди как родного, он меня не знал вообще.

Поэтому мы промолчали весь ужин…

Я пытался ему объяснить, где находится Одесса. Он не понял, и я замолчал…

Я был советский человек. Он был капиталист.

Хуже вечера не было…

Я снял белый «торнадо» или «токсидо» и сошёл с Олимпа…

* * *

– Завтра я еду на рыбалку, – сказал я.

– Значит, у нас будет рыба! – закричала семья.

– Я этого не сказал. Я сказал – завтра я еду на рыбалку.

– Так, может быть, не ехать, а просто?

– Я никому не позволю вмешиваться! Всё! Чтоб была рыба, когда я вернусь!

* * *

Он жестикулирует даже перед диктофоном.

Ему всё кажется, что он непонятен.

Который час

Все разговоры начинаются одинаково.

– Который час?

– Полдесятого.

– Правильно. Ходить надо.

– Я и хожу.

Он высокий, худой, и часы у него были.

– Японцы ходят. Они не бегают. Ходить надо.

– Я и хожу.

Я пытался обогнать его, он продолжал.

– Японцы ходят десять тысяч шагов. Меньше они не ходят. И нам нельзя. У них шажки маленькие. У нас большие, но не туда. Оттуда, куда мы бежим, не возвращаются. Японцы мелко-мелко, не спеша. И долго идут, идут. Который час?

– Без двадцати.

– Да… Надо ходить. Какой смысл бежать? Ни поговорить, ни осмотреться. Когда идёшь – видишь жизнь… А что такое видеть жизнь – это в ней участвовать. Тот, кто не хочет, начинает с того, что не видит жизнь. Идите, идите.

– Я иду, иду.

Он еле плёлся, я почти бежал. Я не мог его обогнать. Он был высокий, худой и сумасшедший.

– Который час?

– Без десяти.

– У нас холодное лето. А они умирают от жары. Мы никогда не вступим в Европу. Что мы им можем предложить? Отравленную воду? Их же деньги? Женщин? Вот, может быть, женщин. На Украине ничего нет. Значит, женщин. Который час?

– Ровно!

– Да. Решено. Женщин.

Я обогнал его не на подъёме. А на развороте он ушёл вперёд. Я ушёл назад.

Семья. Он – толстяк в шортах, на плохо вымытых ногах, девочка рыдает, и жена тащит её волоком.

– Который час?